— Сказывают, в Бае полегло немало тысяч Матвеевых ратников?

— Полегло вдосталь, но их затем похоронили, а панихиду отслужил в большом городском костеле сам владыка Августин.

— А бомбарды они побросали или зарыли?

— Что же оставалось делать с ними? Пришлось их потерять, — простодушно уверяли молдавские бояре. — Дороги в Молдавии непроездные, притом зима случилась студеная.

Король Казимир задумчиво слушал, постукивая пальцами по краю эбенового столика. Затем, любезно поблагодарив послов за дары, он величественно поднялся и оставил совет. Пыркэлабу Влайку почудилось, будто монарх вздохнул. Нелегки, — поди, — у короля заботы…

Как только весна пришла в горы, и отшумели бурные потоки, повелел воевода Штефан казначею Иону выдать нужные средства на построение Путненской обители. Ибо в ответ на многожды оказанную милость всевышнего полагалось воздвигнуть в господарстве жертвенник во славу его.

Уже больше четверти столетия творили молдавские князья одни убийства. Ветшали древние храмы, воздвигнутые дедами. А потому, вернув себе родную вотчину, господарь учинил совет с владыкой Феоктистом и прочими духовными чинами и стал затем осматривать с придворными роскошные поляны предгорья, ища подходящего места для храма. Выбор пал на Путну. Определив окружность стен, господарь — по стародавнему обычаю — собственноручно пустил стрелу с того места, где надлежало быть наворотной звоннице. Там, где она вонзилась, определили место алтарю. Затем он попросил генуэзских купцов в Белгороде нанять в Италии искусного зодчего и начал строение. После байского сражения Штефан отправился весной смотреть монастырь и — к радости своей — нашел его почти готовым. Наступил черед мастерам кровельного дела; взобравшись на маковки храма, они привесили там лик божьей матери, белый плат и пучок ивовых веток.

По левую руку от господаря ехал на буланом коньке его любезный сын Александру. Окруженные придворной челядью, они объехали монастырские стены. В стороне, опершись на копья, стояли немецкие сотни со своим капитаном. Земля дышала теплом, вешние голоса неслись отовсюду.

— Нравится тебе это место, дитя? — спросил господарь. Вопрос удивил княжича. Конечно, нравится! Особенно оттого, что вырвался он из каменного мешка Сучавы и ускакал верхом подальше от наставников. Никому не понять его детских невзгод! Теперь в Сучаве осталась с мамками одна Елена, дочь усопшей княгини Евдокии. А он забавляется с отцом и господаревыми воинами.

— Нравится? — Нравится. — Рад я, Александру, ибо это — место вечного нашего успокоения.

Обняв сына за плечи, государь поцеловал его в висок. Княжич поправил шапку с собольей опушкой, дивясь кротости родительского голоса. Он был еще мал и тщедушен, — только минуло ему десять лет. Пока они ехали лесной опушкой, отец поглядывал молча на него. Отрок сей нуждался в крепкой опоре; во имя его грядущего благополучия следовало часом раньше совершить задуманное. Закрыв глаза для мысленной молитвы и вознесясь душой к небесному владыке, князь еще сильней возжаждал увидеть в своих руках изгнанника Петру Арона.

Рана эта, сочившаяся с первого дня княжения, затянулась только год спустя на исходе лета. Тогда-то, получив благоприятные вести, Штефан-Воевода повелел нескольким конным отрядам последовать за ним в Васлуй.

Там были господаревы хоромы. Два дня находился Штефан с придворными в Васлуе, разбирая судные дела, затем вышел к войскам, стоявшим станом в Серетской долине. В день Преображения господня он оказался неожиданно с двумя тысячами конников в Кашине. А на Успение божьей матери Штефан уже обозревал с горного возвышения Семиградие и копейщики его обшаривали секлерские земли. Не грозного врага доискивался Штефан, а подлого червя тревоги, точившего душу день и ночь.

Сколько раз честные брашовские купцы упреждали бояр и сановных вельмож комитата Трей Скауне не держать при себе опасного изгнанника! А все впустую! Ведь новый князь молдавский был уже не новым, — правил он двенадцатый год. Меч его оказался таким же вострым, как и ум. Бояре сами уверились в этом не далее как в минувшие крещенские праздники, слушая жалобные стенания вдовиц. Зачем же укрывают беглеца? Ей-ей, налетят ястребы на комитат Трей Скауне!

И налетели бурей. И разили клювами и когтями в дыму пожарищ. Моканы[99] подались со стадами в теснины, но проворные всадники, перехватив их по пути, повели горными тропами на эту сторону, в долину Тротуша. Чиновные люди поспешили в Бырсу. Кое-кто из вельмож попытался было воссесть на коня, собрать служивых; одни и не успели этого сделать, другие полетели в овраги, сметенные железным крылом.

Никто не понимал, в чем дело. Вести еще катились мутной волной, когда в Гелемиш, на другой край секлерских земель, где находился Петру Арон, примчались два гонца с местными проводниками. Постояв смиренно у ворот и поклонившись служителям Арона, они поведали, что явились из Молдавии с грамотой от многих бояр к его светлости Петру-Воеводе. А что за грамота — пусть сам князь посмотрит.

Скиталец принял их и, теребя жидкую бороденку, окинул зорким взглядом. Глаза у него были выцветшие, лицо сухощавое, веснушчатое. Ходил он, сгорбившись, беседуя, смотрел по сторонам.

— Что вы за люди?

— Мы мелкие вотчинники, государь, и велено нам господами нашими положить сию грамоту к ногам твоей светлости.

— Слыхать, на рубеже опять смута?

— Налетели молдавские конники на секлеров. Бояре, сочинившие грамоту, ждали сего часа, дабы нам способней было до тебя дойти. Мы тоже помним, государь, как ты с миром княжил в Молдавской земле. А теперь привело нас сюда горе-горькое, молим тебя воротиться: совсем захудала Молдавия при Штефане-тиране.

— Гм, я так и думал: хлопчик сей достоин участи отца. Поглядим грамотку. Вижу — тут, помимо прежних, и новые имена. Добре потрудились мои люди.

Говоря так, Петру Арон разглядывал знакомые подписи и печати: приморского пыркэлаба Станчу, логофэта Томы, Гояна и Исайи, пыркэлабов Сбиери и Бухти, Юги — казначея, постельничьих Луки и Паску, Томы Гиндэ, Нягу — ясельничьего, Негрилэ — кравчего и других.

Они искали встречи с ним и совета. Отдавали себя под его высокую милость. Пускай он приходит, куда сочтет нужным, а они обещаются отдать ему в руки тирана и положить к ногам Молдавию, дабы пресечь гоненье на бояр и слезы вдов и сирых.

Читая, Арон-Воевода то и дело посматривал на гонцов, благодушных седых рэзешей, братьев Мойка и Костя из-под Штюбейской Криницы. Лица у них были морщинистые, шеи жилистые, словно из жгутов сплетенные. Выглядели изможденными, пыль настолько покрыла их, что глаз не видать было из-под кудлатых бровей.

Долго пытал их князь, и они выложили все, что знали, даже слезу пролили. Арон и крест заставил их целовать. Они поцеловали.

Тогда Арон хлопнул в ладони и повелел сделать ему коня, а служителям готовиться в путь. Сегодня же пополудни нужно выехать по делу, не терпящему отлагательств. Без свиты, и в большой спешке. Оказывается, то, чего не в силах промыслить короли и войско, может сделать божья воля.

Они спешили на восток. Рэзеши скакали рядом, под присмотром княжеских служителей. Беглец то и дело отрывался от своих раздумий.

— В вашей грамоте видел я новые имена, — проговорил он некоторое время спустя, — Влайку, например.

— Так он же брат Штефановой матушки, государь, — отвечал Мойка.

— Как же это возможно?

— А он-то и неистовствует пуще всех; сказано же в старой присказке: чужой один глаз выколет, родной брат — оба. Разве тебе такое в новинку, свет-государь?

— Нет. А ты, я вижу, из ученых мудрецов.

— Верно, князь-батюшка, ученый я: горе надоумило. Да ты и своими глазами увидишь пыркэлаба Влайку на роздыхе. Не знаю, как там остальные, боярин Влайку непременно будет.

— Зело приятное для меня уверение, — хмыкнул про себя Арон-Воевода.

На заходе солнца сделали короткий привал. Напоили коней. Дворецкий собрал было князю скудный ужин, но Петру Арон-Воевода не позволил развязать дорожных сум.