Надю рвало.

Сток в раковине засорился. Если не пускать воду слишком сильной струей, то можно было успеть помыть руки и уши еще до того, как мыльная черноватая смесь польется на чистый кафельный пол. Все зависело от характера и прошедшего урока. Характер был паршивым, или, по утверждению Марины, - темпераментным. Алхимия его не улучшила, а кислый запах полупереваренной (или переваренной? - жаль, не посмотрел) пищи до сих пор чудился где-то рядом. По сему поэтому приходилось плавать в импровизированном бассейне для лица и принимать на затылок тяжелое давление холодной водяной пятки. Дышать не хотелось. Хотелось убежать от скрывающегося в пятнах и сполохах на внутренней стороне век лица. Простого и обычного лица, если бы не имя. Имя все и решало.

Оксана.

Еще одно совпадение. Или единая нить, пробегающая по гобелену мира, серенькая и скромная, ныряющая под дорогое золотое шитье, пропускающая наверх серебряные фигуры и гордые, кусочно-гладкие лица. Половинка основы. Часть Оксаны-Марины, единства и борьбы противоположностей Славиной жизни. Конечно, кем еще она могла быть, как не Оксаной? Фамилия, внешность и личные интересы дела не решали. Просто за ней всегда должен быть выигрыш.

Открыв глаза, Слава увидел в белизне черный зев. Растворенная в воде голубизна утекала в него вялой спиралью, задыхаясь и пуская пузырьки. Затылок занемел. В нем словно образовалась долгожданная дыра, открывающая струе прямой путь через череп, глаза и уши в и так захлебнувшуюся раковину. Слава почувствовал, как начинают подмокать ботинки от стекающей по гладкому фаянсовому подбородку жидкости, сильнее уперся руками в раковину и вырвал голову из ее слюнявых объятий.

Ничего не хотелось. Закрывать кран, шевелиться, трясти головой, вытряхивая из волос воду, становиться под электрополотенце и еще миллион вещей. Может быть, то же самое чувствуют спринтеры на старте? Не хочется бежать, а - надо. Надо двигаться, не для высшей цели, а просто затем, чтобы вода не затекла за воротник. Стартовый пистолет выстрелил.

Криницкий стоял там, где Слава его поставил - в углу между проемом окна и рядком умывальников. Он ежился от холода и попадающего на него мокрого снега. Рядом с батареей начинал вырастать небольшой полупрозрачный сугроб, порывы ветра кидали жирные снежинки внутрь через распахнутые окна и некоторые из них долетали чуть ли не до двери. Что творилось снаружи, разобрать было затруднительно. Полоска коричневой земли, усыпанной мельчайшими камешками, щетка черных кустов с трудом пробивались сквозь занавес, все остальное и дальше - залепилось неожиданной пургой.

Света не было. Как-то не пришло в голову зажигать его здесь, на территории, отданной ноябрю. Было сумрачно, более и менее темные сполохи чередовались расплывчатыми пятнами и стоило перевести взгляд с одного места на другое, как приходилось ждать несколько секунд пока зрачки подстроятся к большей или меньшей темноте.

Слава рассеяно потрогал батарею. Она оставалась такой же горячей и холод ее не брал. Единственно, стужа оказалась способной загнать в нее все тепло помещения. Поэтому застывшие руки не сразу смогли ощутить укус волнующейся в трубах горячей воды.

- Мне холодно, - подтвердил загнанный в угол школьник.

Страшно ему не было. В этом Слава не сомневался. Такому типажу выговоры и воспитание не страшны. Для него это слишком сложно - бояться слов и крика. Вот ветерок дует и все. А бить его ой как не хотелось. Не находилось в его лице ничего такого, за что можно было вмазать, надеясь навсегда стереть с него швейковскую честность. Броня. Не прошибешь. Но вот подвернулся под руку в нехороший момент и надо с этим что-то сделать. Сделать мир лучше, умнее, добрее. Осчастливить кулаками родителей и учителей этого балбеса.

- Криницкий, - спросил Слава, - скажи мне - почему из всех я запомнил только тебя? Не торопись, подумай. Чем же ты так замечателен, что втиснулся между лучшим другом и первой любовью? Меня это беспокоило. Забавляло. Ну?

- Холодно, - честно ответил тот.

- Холодно? Да, ты прав. Мне на это глубоко наплевать. Кажется, я и сам знаю ответ - ты крайность нашего класса. Выдающаяся его серость. На тебе все висит мешком, а шариковые ручки текут. Вот это уже теплее. А интересно - ты меня помнил? Хоть немного, фотографии же у тебя, наверное, сохранялись? Или ты их сразу потерял?

Давая себе передышку, Слава засунул голову под электрополотенце. Агрегат взревел и погнал быстро раскаляющийся воздух. По щекам потекли капли воды, собираясь на кончике носа и подбородке. Волосы высыхали, топорщились под напором ветра и щекотали кожу. Тепло закатывалось под пиджак и рубашку на спину, скатывалось по ребрам и уже холодило живот. Криницкий завистливо пошевелился в углу большой неопрятной крысой. Сердце у Славы заболело и он дрожащим голосом сказал:

- Только не смей... не смей сказать, что тебе... тебе не хватает воздуха... Иначе я тебя голыми руками...

Ноги не держали и он, все также скрючившись, повернулся и съехал спиной по кафелю на корточки. Рев стих и стал слышен ветер. За дверью по коридору не ходили, значит, урок еще не кончился.

- Знаешь, - заговорил он себе в колени, - мы, наверное, во многом те, кого помним.

Все равно пришлось подниматься, выволакивать доморощенного Швейка из угла и, придерживая за шиворот так, что трещали нитки, несколько раз окунул его в так и не слившуюся воду. Поначалу Криницкий пытался сопротивляться и пришлось хлопнуть ладошкой ему по уху. Затем все пошло нормально - поклон, нырок, бульканье, фырканье, плевки, поклон... Когда розовое лицо приобрело благородный синеватый цвет, Слава решил, что с него достаточно - сам он тоже обрызгался не меньше воспитуемого, особенно противно было ощущать воду в рукавах. Напоследок засунув это чучело в электрополотенце, он закрыл окно, разбросал наметенный снег более-менее ровным слоем по туалету. Вообще все выглядело так, как будто на стены щедро плескали из ведра грязную воду - приглашенная внутрь непогода оставила на кафеле серые потеки, под ногами хрустел песок, но все равно было скользко. Несколько раз он чуть не упал, но успевал ухватиться за раковины. Ноябрьская белизна оказалась обманкой.

То, что сейчас прозвенит звонок, он догадался, увидев промчавшуюся мимо Катьку. Слава прижался к стенке коридора и вовремя - туча Катькиных одноклассников сметала на своем пути все препятствия. В сине-коричневой волне мелькали непропорционально большие руки и ноги, всплывали отплевывающиеся головы. Тонущие пытались преодолеть первобытный и непосредственный напор изголодавшихся детей, но их подминали, давили, вздымали на гребень и вновь топили. Лица второклассников были красными от бега, рты напоминали лопнувшие гороховые стручки, глаза разве что не выкатывались из глазниц. Во всем этом было не столько детской игривости, сколько действительного стремления оттолкнуть, перегнать, сбить, одержать победу.

Слава в смятении подыскивал более безопасное место, так как гладкая стена не давала никаких шансов противостоять надвигающемуся ластику. Ногти нервно царапали краску, сердце захлебывалось от адреналина. Но тут произошло чудо. Просто чудо, даже без всякой внешней причины. В метре от него толпа остановилась, замерла и оказалось, что весь класс стоит чинно по парам - мальчик с девочкой, а всю суматоху создают затесавшиеся в их рядах трое недорослей, кажется из седьмого класса, и одна техничка в красном ситцевом халате и со шваброй в обнимку. Четверо чужаков не сразу осознали собственное спасение. Они, словно в игре "Море волнуется", замерли между парами в нелепых позах, символизирующих борьбу разума со стихией, поводили глазами и громко дышали. Наконец кряхтя выбрались на волю и по-крабьи - бочком, спиной, не спуская глаз с опасности, - разбрелись.

- Салют, компаньерос! - поднял Слава кулак.

- Но пасаран, - слабовато и вразнобой отозвались октябрята.

Продвигаясь к столовой, Слава чувствовал спиной нарастающее позади него напряжение, точно там ревел, взбрыкивался стоящий на старте тяжелый грузовик перед последним броском к Даккару. Его просто физически подталкивали в спину и он ускорял шаг, а по лестнице, ведущей вниз, даже пробежался трусцой. Звонок застал его вне пределов опасной зоны - за железной стойкой буфета, где мгновенно и непостижимым образом материализовалась очередь, уходящая концом в глубину зала.