Хозяин байдары судорожно схватился за румпель. Глаза охотников недоуменно уставились на Таю: только что их гостеприимно встречали, угощали, помогли с горючим — и вдруг…

— Ваша добыча, — продолжал Таю, — подлежит конфискации…

Здесь Таю сделал паузу и внимательно оглядел своих охотников, потом перевел глаза на американских эскимосов.

— Так как наше государство по-настоящему народное, — подчеркнул Таю, — и любой из нас имеет возможность обсуждать государственные дела, то мы, бригада нашего колхоза «Ленинский путь», берем на себя ответственность за вас, прощаем от имени нашего Советского государства, но предупреждаем, чтобы в дальнейшем таких заходов в наши воды не случалось. Вот всё я сказал. Можете ехать.

Хозяин байдары стер испарину со лба и облегченно вздохнул.

— Большое спасибо, — поблагодарил он по-эскимосски и, запинаясь, спросил: — А-а если нас задержит советский пограничный катер — что нам делать?

Таю уже отвернулся от байдары, чтобы не видеть залитое слезами жалкое лицо брата, и собирался уходить от кромки льдины. Вопрос хозяина байдары заставил его остановиться. Не поворачивая головы, помедлив, Таю громко сказал:

— Скажите, что вашу байдару отпустил бригадир колхоза «Ленинский путь» Таю. Товарищ Таю, так и скажите.

— Ещё раз очень большое спасибо, — сказал хозяин байдары.

Застрекотал рульмотор, и большая байдара, ловко лавируя меж льдинами, стала удаляться. Колхозники долго смотрели ей вслед, пока она не скрылась из глаз.

— Будто сон какой-то повидал, — нарушил тишину Ненлюмкин. — Никогда не думал, что придется встретиться со своими американскими сородичами.

— Жалко на них смотреть, — произнес Емрон. — Даже хозяин байдары у них не похож на настоящего капиталиста.

— А видел ты настоящего капиталиста? — насмешливо спросил Емрыкай.

— Не видел живого, но по кино знаю, — авторитетно заявил Емрон.

Ненлюмкин засмеялся.

— Вам смех, молодым, а нам с Матлю и Утоюком вспомнились годы, которых вы не знали. Будто мы заглянули в своё прошлое… Таграт… Сильный, звонкий был человек. А сейчас посмотреть: что от него прежнего осталось? — тихо сказал Таю. — Уехали они во вчерашний день.

— Вот теперь вы правы! — радостно воскликнул Ненлюмкин. — Уехали они во вчерашний день! Ведь время у них по сравнению с нашим на одни сутки отстает!

Ненлюмкин объяснил, что международная линия изменения дат проходит как раз посередине Берингова пролива.

— А всё же Таю был прав, — возразил Утоюк, выслушав разъяснение моториста. — Он сказал точнее. Время наше, советское, правильное.

Слух о встрече «на самом высшем уровне», как сказал кто-то из колхозных остряков, быстро распространился по району. Приезжие первым делом расспрашивали об этой встрече, допытывались подробностей, разговоров, которые произошли на льдине в Беринговом проливе. Особенным успехом пользовался рассказ о том, как Таю именем советской власти отпустил нарушителей границы.

Надо отдать справедливость членам бригады Таю — эти рассказы с большой примесью выдумки шли не от них. Если есть какая-нибудь выдающаяся новость, никогда не бывает недостатка в добровольных «осведомленных очевидцах», которые рады без устали повторять всё с новыми и новыми деталями интересное сообщение.

Таю слышал из третьих уст о том, что произошло на льдине, и только качал головой, дивясь людской выдумке и изощренной фантазии рассказчиков.

В тот же день, когда вельбот после памятной встречи возвращался с промысла, Таю отправился на пограничную заставу и доложил всё, как было, начальнику.

Лейтенант Багров внимательно выслушал Таю.

— Редкая встреча, — задумчиво произнес лейтенант, в волнении отбивая пальцами какой-то марш на углу стола. — Хорошо, идите. Я извещу о вашей встрече начальство.

Через несколько дней Багров вызвал Таю и сообщил, что бригадир поступил правильно.

Казалось, после этого разговоры о необычной встрече утихнут. Но не тут-то было! Таю слышал собственными ушами, как заведующий колхозным клубом «Ленинского пути» Куймэль взахлеб рассказывал приезжим археологам, как советские люди помиловали нарушителей границы, приплывших в пролив чуть ли не целой эскадрой байдар. Пошли разговоры, что, дескать, если байдары американских охотников проникают в нашу акваторию, то и нам можно заходить в их воды и бить зверя в отместку за ущерб…

Однажды Таю, возвратившись с промысла, застал жену в слезах. Это было удивительно. Рочгына так редко плакала, что Таю даже был склонен думать, что она лишена этого важного женского свойства. Таю позабыл про свою усталость, про сон, который заставлял слипаться его ресницы, про голод, скребущий желудок чем-то тупым.

— Что с тобой стряслось? — бросился он к жене.

Вместо ответа Рочгына молча подала телеграмму. Таю схватился за грудь: что-то случилось с дочерью! Никто никогда не присылал им телеграмм, кроме Риты.

Долго не мог развернуть телеграмму Таю. Легкий листок трепетал, как на ветру, не желал раскрываться.

Пробежав глазами строки, написанные от руки радистом маяка, Таю облегченно вздохнул и тяжело повалился на плоский камень. В телеграмме, подписанной секретарем райкома Каля, Таю приглашали в райцентр для встречи с представителем областного управления КГБ. Усевшись, он подождал, пока отлегло от сердца, и сурово обратился к плачущей жене:

— Ну что ревешь? Что случилось? Тебя напугала телеграмма?

— Я боюсь, что ты не вернешься обратно в Нунивак, — всхлипывая, произнесла Рочгына.

— Ах, вот о чем ты плачешь! — с усилием улыбнулся Таю. — Ты это брось! Времена не те. Просто, наверное, хотят подробнее расспросить о встрече с братом и прекратить нехорошие разговоры… Лучше собери мне праздничный костюм и сходи к Емрыкаю: пусть завяжет узел на моем новом галстуке.

Таю уезжал в районный центр на знаменитом «Морже», который уже открыл навигацию. Проводы были немногочисленны: на берег пришли Рочгына и кое-кто из членов бригады во главе с председателем Утоюком. Моросил первый летний дождик, небо было хмурое, с вершины Нунивакской горы в море сползали клочья тяжелых туч. Таю кутался в черный прорезиненный плащ и прятал ноги в легкомысленных для здешних мест ботинках под широкие брюки нового костюма.

То ли небо в этом была виновато, то ли дело, по которому уезжал Таю, не предвещало ничего хорошего, но люди на берегу были хмуры, мало разговаривали. На лице Рочгыны Таю с неудовольствием заметил признаки сырости, но, призадумавшись, приписал это дождю: не станет его жена обманывать — обещала не плакать на берегу, на виду у людей.

«Морж», забрав почту и единственного в Нуниваке пассажира, вышел в пролив. Судно шло быстро, уверенно резало волну, держа курс в Берингово море. Таю не спустился в кубрик. Постояв на палубе, пока за мысом не скрылись жилища Нунивака, он вошел в капитанскую рубку — тесное помещение, в котором, вплотную касаясь локтями, едва могли уместиться двое.

За штурвалом вместо знакомого Пахомыча стоял молодой парень в распахнутой рубашке. Он с любопытством глянул на эскимоса, вошедшего в капитанскую рубку, несмотря на грозное предписание, запрещающее вход посторонним лицам.

— А где Пахомыч? — удивленно и немного раздраженно спросил Таю.

— А вы кто такой будете? — язвительно спросил парень.

Таю сбоку глянул на парня, на его руки, уверенно лежащие на штурвале, и медленно сказал:

— Научили тебя водить катер, а вот обращению со старшими, видно, позабыли.

Капитан смутился. Таю увидел, как в вырезе рубашки над полосатой тельняшкой густо побагровела белая кожа — единственный видимый участок кожи, пощаженный весенним северным солнцем.