К Таграту пришел тесть и предложил готовить вельбот к выходу в море.

— Только когда я встану, — твердо сказал Таграт. — Это мой вельбот.

Ему трудно было произнести эти слова, но ещё труднее было отдать вельбот в чужие руки, которые могли его погубить: весной в проливе много плавучих льдин — долго ли напороться…

Шли дни, а Таграт был по-прежнему настолько слаб, что трубка падала из рук. Срок последнего взноса за вельбот приближался, и чем меньше дней оставалось до него, тем они быстрее пролетали.

Превозмогая слабость, Таграт вышел на берег моря. Перед ним катились спокойные волны, на гальке сиротливо лежал на боку его вельбот. Из воды торчали гористые берега советского острова, а за ним синел далекий берег, где жил брат Таю… Таграт вспомнил его слова: ты хочешь стать капиталистом? Откуда Таю знать, как трудно в Америке стать даже самым маленьким капиталистом? Там у них, по слухам, всё проще: всё общее, даже жены и дети… А может быть, эскимосы не согласились жить так? Могли отказаться. Хорошо бы вернуться и не знать никакой «Гудзон бей компани»…

Таграт сумел победить болезнь. Она ушла вовнутрь и подолгу не напоминала о себе. Только когда он плевал на снег, слюна была яркая, как искра.

За всё лето удачливый Таграт не добыл ни одного зверя. С тяжелым сердцем ехал он в Ном, чтобы попросить отсрочки последнего платежа за вельбот.

Компаньон Свен встретил Таграта на берегу и сообщил, что «Гудзон бей компани» отбирает у него вельбот. От волнения Таграт так и сел на прибрежную гальку. Придя в себя, он обратился к Свену с просьбой ссудить ему денег на последний взнос, но компаньон рассмеялся ему в лицо и процедил сквозь зубы:

— Где это видано, чтобы белый человек давал в долг цветному?

На остров Таграт вернулся на чужом вельботе.

Он решил не сдаваться и перехитрить судьбу. За всю зиму не было такого дня, чтобы он не вышел на лед в поисках нерпы. Но особенно ему хотелось добыть побольше белых медведей. За пушистые шкуры в Номе давали много долларов, а доллары — это снова вельбот…

Но болезнь всё чаще и чаще напоминала о себе: снег был слишком белым, чтобы можно было обмануть себя. Таграт хитрил, старался не смотреть на свои плевки, но глаза сами следили с тревогой за ярко-красным комочком, похожим на искру, вылетевшую из костра.

К весне Таграт развесил на ветру и солнце четыре отличные медвежьи шкуры. Это очень мало. Настолько мало, что даже о первом взносе не могло быть и разговору. Но ведь впереди ещё многие годы…

Однажды на острове появился Свен. Он пришел в жилище Таграта таким же шумным и веселым, как в ту пору, когда он называл эскимоса своим компаньоном. Он сочувственно расспросил Таграта о жизни, сделал скорбное лицо при упоминании о потерянном вельботе и вкрадчиво сообщил, что пришел помочь старому компаньону.

Таграт недоверчиво покосился на Свена, услышав давно забытое слово.

Между тем Свен громко и проникновенно говорил о Севере, о его жителях, о необходимости предоставить Аляске права самостоятельного штата. Таграт плохо понимал его, но делал вид, что внимательно слушает многословного торговца.

— В Сан-Франциско открывается выставка, где мы должны показать нашу Аляску с самой лучшей стороны, — ораторствовал Свен. — Мы должны показать, как живут аборигены Арктики. Мне поручено отобрать на вашем острове семью и перевезти во Фриско, так сказать, в натуральном виде. Губернаторство полностью оплачивает все расходы и дает приличное вознаграждение. Согласен? Я пришел тебе предложить эту выгодную сделку по старой дружбе.

Таграт задумался: может быть, это и есть то чудо, которое должно ему помочь? Если руки не могут ему добыть вельбота, значит надо искать другой выход.

— А вознаграждения хватит на покупку вельбота? — осторожно осведомился Таграт.

— Разумеется! — воскликнул Свен. — Не на один! С моторами.

— Я согласен! — твердо заявил Таграт, испугавшись, что кто-нибудь из островных земляков опередит его, пока он будет раздумывать.

— О'кэй! — сказал Свен и широко улыбнулся.

Жена заплакала, узнав о решении Таграта. Но впереди был вельбот, и он уже снился Таграту.

На большом пароходе Таграт вместе с семьей прибыл в Сан-Франциско. Грохот города оглушил их, и эскимосы были рады увидеть в парке на выставочной площади настоящее эскимосское жилище.

Таграт с женой и дочерью прожили в нем около двадцати дней. Они изнывали от непривычной жары, но каждое утро выходили под лучи палящего солнца. Жена выделывала нерпичью кожу, Таграт точил из моржового клыка фигурки белых медведей, моржей, а дочь вышивала цветным бисером на отбеленной тюленьей замше.

Говорливая чужая толпа с любопытством разглядывала эскимосскую семью. Щелкали фотоаппараты. Иногда в них кидали куски съестного, как зверям, а молодые краснолицые парни смотрели нехорошими глазами на дочь и громко хохотали.

За все эти двадцать дней Таграт почти не разговаривал со своими. Тяжелый груз унижений сковал его язык и тянул его взгляд к земле. Эскимосская семья имела большой успех. Но когда прошли оговоренные в соглашении двадцать дней, Таграт наотрез отказался продлить договор. Свен грозился и ругался. Но Таграт был непреклонен в своем решении. К тому же он больше не испытывал робости перед бывшим своим компаньоном.

Таграт решил присмотреть себе вельбот на обратном пути в Номе. Но случилось так, что им пришлось надолго застрять в Сиэттле на пути к родному острову: заболела жена. С большим трудом её удалось поместить в больницу. Деньги, заработанные ценой унижения, таяли, как весенний сугроб на горячем солнце. Просвещенные доктора по своей алчности могли далеко оставить самого искусного шамана. В конце лета, когда задули злые северные ветры, Таграт лишился всех своих денег и жены. На остров они вернулись с дочерью в начале зимы — обнищавшие, оборванные, совсем не такие, когда отправлялись на большую выставку белых. А тут ещё пришла печальная весть — семнадцать эскимосских парней, взятых в армию, среди которых находился жених дочери Таграта, все до одного погибли на Пирл-Харборе. Об этом сообщили аккуратные извещения, присланные правительством. Они долго лежали в семьях, и никто не догадывался, какую печаль несли они родителям: никто на острове не умел читать. Лишь когда приехал проповедник, правда открылась островным эскимосам. Это случилось в молитвенном доме. Послышались рыдания женщин. Проповедник поднял руку, призывая людей к молчанию, и громко запел. Среди эскимосов началось движение. Через минуту проповедник пел в пустом гулком зале.

Несчастья, посыпавшиеся на Таграта, превратили его в старика. Он стал ещё более молчалив, как будто утратил дар речи. Зимой Таграт проводил целые дни на льду пролива. Если ему удавалось добыть одну нерпу, он не старался убить вторую. К чему? И этой достаточно для него и дочери…

Летом он охотился на байдаре своего земляка и каждый раз, попадая в пролив, с тоской смотрел на далекие берега, где жизнь, по слухам, радовала людей…

— Не горюй, брат, — пытался успокоить брата Таю. — Может быть, наладится жизнь.

— Только это удерживает меня на этом свете, — сказал Таграт. — Мечта о каком-то чуде, надежда на то, что хоть один год будет в длинной череде лет, когда я проживу без страха за завтрашний день…

Из тумана выступили очертания островов в проливе, водная гладь расширилась до горизонта. Теперь нетрудно было убедиться в том, что льдина находится в территориальных водах СССР.

Эскимосы с другого берега заторопились.

Ненлюмкин щедро заправил бак американского рульмотора советским бензином и налил вдобавок ещё канистру.

Хозяин байдары усердно благодарил, сжимая в потном кулаке несколько американских долларов, которые гневно отверг Таю.

Перед тем как байдара отвалила от льдины, Таю торжественно, как на самом большом собрании, сделал заявление.

— Наши друзья и сородичи, — так непривычно начал он свою речь (он чуть не сказал «товарищи», но вовремя спохватился). — Вы находитесь в пределах наших государственных вод. Вы охотились здесь незаконно, не говоря уже о том, что нарушили государственную границу СССР. По пограничным правилам вашу байдару следует арестовать и препроводить в ближайший советский пограничный пункт…