Мои занятия прерывает телефонный звонок.

— Виталий Павлович? — слышу я знакомый скрипучий голос. — Мое почтение. Это Павел Алексеевич. Звоню, как условились. Помните?

— А как же? Конечно, помню, — говорю я как можно дружелюбнее. — Что ж, надо бы встретиться еще разок.

— Нет, не надо, — мягко возражает Павел Алексеевич. — Во всяком случае, пока. Если вы согласитесь со мной, то мы это сами увидим по вашей, так сказать, линии действия. И немедленно отреагируем. За это не беспокойтесь.

— Гм... Кое-что все-таки надо было бы оговорить, — с сомнением произношу я, подавляя досаду.

— Единственный вопрос, который, как я понимаю, вам хотелось бы оговорить, — усмехается Павел Алексеевич, — будет решен так, как вам и не снилось. Но пока мы, к сожалению, не уловили с вашей стороны встречных шагов. Учтите. Смотрим мы внимательно. Так что всего доброго. Спешу. Я вам позвоню недели через две.

В трубке слышатся короткие гудки. Я медленно опускаю ее.

Да, ушел от меня загадочный Павел Алексеевич, буквально из рук ушел.

САМОЛЕТ мой вылетает во второй половине дня, так что утром я еще заскакиваю на работу. Мне надо повидаться с Валей Денисовым. Дело в том, что вчера, пока я дожидался звонка Павла Алексеевича, Валя побывал на фабрике, где работает Купрейчик, и просмотрел в отделе охраны все книги регистрации посетителей, которым выписывались по чьей-либо заявке разовые пропуска. Однако фамилия Семанского в книгах ни разу не упоминается. Не был Гвимар Иванович на фабрике, вообще не был, никогда. В связи с этим опять под вопросом, под большим вопросом оказывается искренность уважаемого Виктора Арсентьевича.

Обо всем этом я размышляю, прогуливаясь по огромному залу ожидания Внуковского аэропорта.

Вот объявляют посадку и на мой рейс. Весь полет занимает каких-нибудь два-три часа и проходит над сплошной пеленой облаков, а под конец и в кромешной тьме рано наступившего зимнего вечера.

Однако аэропорт безропотно, даже радушно принимает нас. И вот я уже в объятиях Давуда Мамедова. Он невысок, худощав и подвижен. Лохматые брови на узком смуглом лице придают не свойственную Давуду суровость. Но глаза его сияют от радости. Вообще мой экспансивный друг радуется так шумно, что мне становится неловко и я увлекаю его к выходу.

...Утром я прихожу в городское управление, и уже совсем другой Давуд, собранный и серьезный, подробно информирует меня о положении дел.

Что касается Лехи и Чумы, то, кроме их родных, Давуд установил несколько связей, среди которых есть некий Хромой, в прошлом дважды судимый, где-то лишившийся ноги и сейчас работающий сапожником в маленькой палатке на набережной. Хромой имеет обширные связи в городе, знает вся и всех и пользуется немалым авторитетом. Впрочем, и врагов у него, по словам Давуда, тоже хватает. Парень умный, сообразительный и деловой.

— Артист, — выразительно поднимает обе руки Давуд, словно собирается пуститься в пляс. — Берегу для тебя, дорогой. Мой личный подарок, учти. Никто из нас с ним еще не работал.

— Большое спасибо, — церемонно благодарю я. — А как все-таки его зовут и что еще о нем тебе известно?

— Зовут его, понимаешь, Сергей, фамилия — Голубкин. Живет один, бедняга. Никаких родных, кажется, нет. Приехал сюда из Новосибирска, без ноги и с двумя судимостями. Такой, понимаешь, подарок из Сибири мы получили.

Потом мы с Давудом отправляемся в город.

— Покажи мне город, — говорю я ему. — И, по возможности, всех действующих лиц. Включая Хромого, конечно.

Идем по одной из центральных улиц. Светлые дома кажутся нахохлившимися и недовольными. Здесь много магазинов, кафе, палаток, закусочных, ателье, пожалуй, больше, чем в обычном городе. Хотя многие кафе и закусочные закрыты.

Давуд указывает на противоположную сторону улицы, и я вижу длинную красивую вывеску: «Готовое платье». Под вывеской тянутся зеркальные витрины. Оформлены они красиво, со вкусом, по крайней мере, на мой взгляд. Небось специалист оформлял. Виден покрой каждой вещи на манекенах, причем каждый раз в каком-то своем изящном повороте. И ассортимент в магазине тоже, кажется, неплохой. Да, приятно смотреть на такой магазин.

— Зайдем? — улыбается Давуд.

Мы переходим улицу.

Магазин просторен и почти пуст. Однако увидеть директора Гелия Станиславовича Ермакова нам не удается.

Мы с Давудом не торопясь выходим из магазина, некоторое время идем по улице дальше, затем сворачиваем на другую, потом на третью, поднимаемся куда-то в гору по совсем уже узенькой улочке с выбитой булыжной мостовой, потом по такой же улочке спускаемся вниз. За покосившимися заборами протянуты бесконечные веревки с бельем, за которым еле видны маленькие домики, и кажется, будто тут живут одни прачки.

Наконец мы выходим на большую пустынную площадь, в глубине ее я вижу длинный глухой забор и высокие, настежь распахнутые ворота, над которыми укреплена большая вывеска: «Колхозный рынок».

Сейчас здесь тихо и почти безлюдно. Жизнь перекинулась в глубь рынка, где протянулись ряды палаток и маленьких магазинчиков. Среди них я вижу скромную вывеску: «Готовое платье», а ниже выведено: «От магазина № 17». В маленькой, туманной витринке выставлен нелепый манекен в костюме, шляпе и пестром галстуке, к неестественно изогнутой руке прикреплена даже трость, ботинок на манекене нет, демонстрируются только носки. Тут же на витрине, у ног манекена, разложены мужские рубашки, женские кофточки и всякая галантерейная мелочь.

И тут я вижу, как стоящий за прилавком могучего сложения усатый человек с глянцево-бритой головой бросает на входящего Давуда какой-то вопросительно-обеспокоенный взгляд. Это, без сомнения, Ермаков. И, видимо, Давуда он знает. Поэтому я, как посторонний, отхожу в сторону и смешиваюсь с покупателями у прилавка.

Незаметно разглядываю Ермакова. Он уже выпрямился и хорошо виден. Лицо широкое, крупной, неуклюжей лепки, грубое в каждой своей черточке. Глаза быстрые, настороженные и недобрые, рысьи какие-то глаза, светлые и круглые. Движения порывистые и угловатые. Силища разлита в нем непомерная. А одет совсем просто, даже небрежно. Расстегнутый ворот мятой рубахи под дешевеньким пиджаком открывает могучую шею. Большим цветным платком он то и дело вытирает бритую голову и лицо. Жарко ему, видно, даже в такой холодный день. Мог ли иметь его в виду Чума? Нет, нет, этот Ермаков отпадает, безусловно отпадает. Такого Чума уважать и бояться никогда не будет.

Я не торопясь выхожу из магазина и, отойдя в сторону, разглядываю витрину посудной лавчонки. Через минутку ко мне присоединяется Давуд, он недовольно хмурится.

— Слышал, э? — сердито спрашивает он. — Мы их изучаем, а они нас. По имени, видишь, меня величает. И сразу с услугами суется. На что еще можно поймать слабого человека, ясно, да? Ну а вообще что скажешь?

— Скажу, что не похож он на того, кто нам нужен.

— На молодого директора надеешься? — усмехается Давуд.

— Возможно. Но давай и до третьего доберемся, на базу плодоовощную, — предлагаю я.

— Трудно. С улицы не зайдешь, предлог нужен. Завтра пойдем. Я подготовлю. А сейчас пойдем, я тебя с Хромым познакомлю. Совсем другое дело, я тебе скажу.

— А стоит ли через тебя знакомиться? Может, мне самому пойти?

— Обязательно через меня. Я ему помог, он мне поможет. Уверен.

— Как же ты ему помог?

— Год назад хотели, понимаешь, порезать его. За что — не знаю. И не спрашиваю. А он не говорит. Поздно вечером на набережной кинулись на Хромого сразу четверо. Не случайно как-нибудь. Не один день стерегли. Это мне уже сам Хромой сказал. И еще сказал: «Старый дружок счеты сводит». Ну пустая набережная, понимаешь, зима, вечер, темнота. Смерть, одним словом, в лицо ему глядела. Учить его хотели. Случайно только я там оказался.