— Что?! — изумленно переспросил Кузьмич. — Какой он секретный сотрудник, какой он майор, да что вы?

— Да, да. Он мне сам сказал. Он в Москву только в командировку приезжает, — горячо продолжала Муза. — Здесь какая-то ошибка. И убивал... у него такое задание было. И ему выдали пистолет.

Кузьмич снял трубку одного из телефонов и, набрав короткий номер, сказал:

— Мария Николаевна, вы получили последние материалы на Совко и его фотографии? Прекрасно. Занесите их мне, пожалуйста.

Когда я возвращаюсь на работу после беседы с Виктором Арсентьевичем Купрейчиком, то застаю в кабинете Кузьмича следователя прокуратуры Виктора Анатольевича, а также Валю Денисова.

— Вовремя прибыл, — кивает мне Кузьмич. — У нас тут все дымится. Вот он, — Кузьмич указывает на Валю, — только что Чуму взял...

— Ну да?! — удивленно восклицаю я. Но это, конечно, от неожиданности, ибо рано или поздно это должно было неизбежно случиться.

— А Муза? — тут же спрашиваю я.

— У нас, — отвечает Кузьмич. — Виктор Анатольевич сейчас будет ее допрашивать.

В этот момент ко мне наклоняется Денисов и негромко сообщает:

— Петр наш в госпитале.

Черт возьми, сколько событий в один день! Розыск разворачивается, как туго сжатая пружина, и пока жестоко бьет по нас.

Валя коротко рассказывает, что произошло с Шухминым, и о красном «Москвиче».

— Путь к Лехе, милые мои, сейчас только через Чуму, — говорит Кузьмич. — Да и к другим, кто за ними. Муза нам тут не помощник.

— Федор Кузьмич, — подает голос молчавший до сих пор Денисов. — А что из Южного сообщают?

— Вот-вот, — подхватывает Кузьмич. — Кое-что сообщают.

Он встает из-за стола и, оттянув тяжелую дверцу несгораемого шкафа, в которой болтается связка ключей, достает тонкую зеленую папку и с ней возвращается к столу.

— Значит, так, — надев очки, он просматривает бумаги. — Вот по Совко они сообщают... ну, кроме судимостей, это мы и сами знаем... так. Вот адрес его. Мать пенсионерка, работала в санаториях, поварихой. Отец умер. Имел, между прочим, две судимости. Теперь дальше, Леха. То есть, значит, Красиков Леонид Васильевич. Есть мать и сестра, живут вместе. Сестра разведенная, бухгалтер в магазине. Но самое интересное — в магазине, где директором был Гвимар Иванович Семанский. Это магазин мелкооптовой торговли. Между прочим, такой магазин за наличный расчет не торгует, и идет через него всякая мелочь — спецодежда, обувь, белье для общежитий, инструмент кое-какой. Вот так мне объяснили, словом. Ну а теперь давай ты, Лосев...

Я рассказываю о своей встрече с Купрейчиком и о том, что одна женщина во дворе узнала по фотографии Чуму.

— Та-ак, — настороженно произносит Кузьмич. — Ну что же, про все это, милые мои, нам должен рассказать сам Чума. Его допрос сейчас — самое главное дело...

И вот Совко перед нами. Высокий, стройный, он входит энергично и подчеркнуто-спокойно, а на узком, нежно-розовом лице безмятежная, прямо-таки детская улыбка. Он уже готов и сказать что-то в таком же роде сидящему за столом Кузьмичу, но тут он видит вдруг меня, расположившегося в стороне, на диване, и сразу, конечно, узнает. Как будто облачко проходит по его лицу, на миг стискиваются зубы, даже ритм движений сбивается, когда он делает несколько шагов к столу. Он явно в смятении, и надо быстрее воспользоваться этим моментом.

— Садитесь, Совко, — как всегда спокойно, даже буднично говорит Кузьмич. — Для начала хочу вас предупредить. В отличие от прежних судимостей эта ведь будет особая.

— Почему же такое?

— За вами убийство, покушение и крупная квартирная кража. Это тянет на серьезный приговор, Совко.

— Это все надо еще доказать.

— Непременно, а как же.

— И помогать я вам не собираюсь, не надейтесь, — криво усмехается Совко.

Нет, он еще не пришел в себя, он чувствует себя очень неуютно, паршиво себя чувствует и плохо это скрывает.

— Если вы имеете в виду, — замечает Кузьмич, — что не собираетесь говорить правду, то ведь это, Совко, и очень трудно и очень вредно. Во-первых, таких, особо тяжких преступлений вы до сих пор не совершали. Во-вторых, вы еще не знакомы с МУРом. О МУРе вы вон его только спрашивали, если помните, — Кузьмич кивает в мою сторону. — Ну как, мол, тут ваш великий МУР воюет?

— Теперь сам вижу и хвалю, — старается вести себя как можно развязнее и увереннее Совко. — Неплохо воюете.

— Да нет, — небрежно машет рукой Кузьмич. — Ничего вы еще не увидели. Главное впереди.

— Запугать хотите?

— Ни в коем случае, — серьезно говорит Кузьмич.

Он мне сейчас удивительно напоминает Макаренко, каким я его запомнил по известному фильму — длинный, широкоплечий, чуть сутулый, круглое, слегка монгольского типа лицо, очки в простой тонкой оправе, ежик седеющих волос на голове, мешковатый, немодный костюм. И манеры неторопливые, основательные, невольно внушающие доверие. Впрочем, сейчас никакого доверия он Совко пока не внушает.

— Так вот, надеюсь, — продолжает Кузьмич, — вы кое-чему научились. Например, что глупо и вредно запираться, когда все ясно, известно и доказано. Так ведь?

— Ну, допустим, этому я научился, — снисходительно соглашается Совко. — Только никакого убийства я на себя не возьму, уж будьте спокойны.

— На Леху спихнешь? — спрашиваю я.

И от моего тихого голоса невольно вздрагивает Совко и, повернув голову, мутно, пристально смотрит на меня.

— Скажешь, — медленно продолжаю я, — что ты только присутствовал тогда, во дворе, ну еще лампочку разбил, помог труп затащить в сарай. И все. Так скажешь, да? А бил ножом Леха, два раза бил. И еще оправдаешься перед самим собой: Лехи, мол, тут нет, его еще искать надо, а я уже тут. А что Леху мы теперь в два счета найдем, об этом ты не думаешь сейчас, об этом думать тебе не хочется...

Чем дальше я говорю, тем больше наливается Совко лютой ненавистью. Я вижу, как темнеют его водянистые глаза, как сцепились пальцы на коленях.

— Не собираюсь ни на кого валить. Собираюсь просто все отрицать. Не знаю никакого убийства, никакого покушения и никакой квартирной кражи. Может, вы еще чего хотите на меня повесить? Валяйте, доказывайте. Как докажете, так приму. Никак иначе.

— Это я вам уже обещал, — снова вступает в разговор Кузьмич. — Наше дело такое, все доказывать. Но сперва давайте уточним вашу позицию. Значит, очевидные вещи вы отрицать не будете, так я вас понял?

— Не буду, — соглашается Совко.

Видно, что с Кузьмичом ему разговаривать куда легче, чем со мной. Это понятно.

И чем дальше идет допрос, тем охотнее отвечает на вопросы Чума, то есть Совко. Он, сам того не подозревая, то и дело о чем-то проговаривается. Например, упоминает какого-то Льва Игнатьевича. А потом, на миг придя в ярость от каких-то моих слов, называет вдруг фамилию Ермакова. «Даже Ермаков!» — кричит он. «Даже!» При этом убийство Семанского он, конечно, целиком валит на Леху, а кражу категорически не признает.

— Ладно, — говорит Кузьмич. — Этот вопрос оставлю вам для размышлений. Только имейте в виду, по краже мы располагаем на счет вас прямыми уликами. И еще, — многозначительно добавляет Кузьмич, — впереди у нас с вами разговор о Ермакове.

— Чего?! — ошеломленно спрашивает Совко и таращит свои светлые глаза на Кузьмича.

— О Ермакове, — властно повторяет Кузьмич.

Совко уже, конечно, забыл, что случайно назвал эту фамилию. И вот сейчас, когда эту фамилию называет Кузьмич, на Совко такая осведомленность действует ошеломляюще.

Допрос окончен.

Теперь Совко будет мучительно соображать, в какую ловушку он угодил, что нам еще известно и что ему грозит теперь. Не позавидуешь его состоянию.

Но и нам тоже не позавидуешь. Дело все больше осложняется, все новые люди появляются в нем, все запутанней связи...