— Да, действительно… А ведь как-то воевал, ордена хватал…

— А ты на фронте дураков не встречал? Полковник образца сорок первого года.

Этот разговор окончательно добил начхоза, хотя опер наврал: полковника он получил перед самым концом войны. А до войны служил начальником вохра на военном заводе и звание имел — младший лейтенант.

ИНТЕРЕСНЫЙ РАЗГОВОР

Пожар потушен, и пожарище надежно засыпано песком. Все разошлись, только запах гари да пепла остался от всего недавнего величия. Все развеялось, как дым на ветру, вот это обстоятельство особенно и угнетало оскорбленного начхоза. Глядя, как над пожарищем по сырому песку струятся светленькие ручейки пара, он жаловался своему другу бухгалтеру:

— Нет, ты сам подумай: я кто? Полковник! А он меня дураком выставляет.

— Это значит, сам он дурак и есть, — утешительно заметил бухгалтер.

— Ну, это ты брось! — вспылил начхоз. — Дурака в начальники не произведут. Выкинь из головы, а то… я ведь не погляжу, что ты мне друг…

Но эта угроза нисколько не испугала бухгалтера и даже не заставила его замолчать, а наоборот, только еще пуще воодушевила. Вполне резонно он возразил, что теперь не то время, что повсеместно разоблачен культ личности, даже такие есть сведения, и очень даже достоверные, что и сам Берия арестован, главный тюремщик. Вот и выходит, такое время пришло, что человек перестал бояться.

Выслушав речь своего друга, начхоз ненадолго задумался, так что бухгалтер решил, будто разговору этому, по его мнению, совсем лишнему, подошел конец и что самое теперь время пойти и выпить как следует. Но тут начхоз, как бы воспрянув, спросил, простирая руку в том направлении, где только что находился портрет:

— Так, значит, нет теперь личности?

— Нет! — торжествующе подтвердил бухгалтер.

— А культ? — снова спросил начхоз.

— Культ, — бухгалтер усмехнулся, — это, как грипп: вроде нет его, а он вдруг и объявится.

— Постой! — теперь уже нисколько не скрывая своего торжества, заявил начхоз, — раз так, поскольку культ существует, то и личность обязательно объявится. Сообразил? А вот теперь пойдем ко мне и выпьем за это!

У бухгалтера не было ни семьи, ни своего дома. Жил он в административном бараке, в конторе хозяйственной части. Вся контора помещалась в одной комнате, где стояло два стола — начхоза и бухгалтера, шкаф с бумагами и несгораемый ящик, привинченный к полу. Спал бухгалтер тут же, на топчане в углу за печкой. Только в прошлом году закончился срок его наказании, который он отбывал за растрату, родных у него не было, и он остался работать на строительстве, в отделе коммунального хозяйства. Начхоз ему вполне доверял, потому что он не политический, не враг народа, Советскую власть не подрывал, а всего только ограбил ее на сколько-то тысяч. Человек верный и в обращении очень удобный: все выслушает, где надо — посочувствует, где и поспорит, а случится какой-нибудь разговор, требующий секретности, то и на шутку переведет: ничего, вроде, между нами не сказано, а что сказано, то сейчас же и забыто. Очень ценный собеседник.

В узкой, как щель, комнате, где жил начхоз, как и у всех холостяков, работающих на таежной стройке, было душно, грязновато и неуютно. У стены деревянная некрашеная кровать, кое-как прибранная, стол с газетой вместо скатерти, да пара табуреток. Ни портретов, ни картин, никаких других украшений не видно. Это бухгалтер заметил еще когда только впервые пришел в гости к своему начальнику. А удивило его вот что: на подоконнике в банке из-под американской тушенки, тонко благоухая, стоял небольшой букетик ландышей. Удивился, но спросить постеснялся и только после второй стопки отважился:

— Для запаху это?

— Для памяти, — нехотя ответил хозяин и, подняв стопку, поглядел, как переливчато поблескивает водка. — Девчонка на фронте была одна. — Вздохнул. — Сестричка милосердия. — Еще вздохнул. — Так она любила, чтобы цветы в банке. И даже требовала… Ох, и девчонка же была!..

На дальнейшие расспросы бухгалтер не осмелился. Погибла, должно быть, та девчонка милосердия, растревожив своего полковника на всю жизнь. Мужик хмуроватый, а гляди-ка, цветочки в банке, и переживает до слез. Заметив переливчатый блеск в начхозовских глазах, бухгалтер решил, что надо бы посочувствовать, и, не умея выразить это свое сочувствие, строго проговорил:

— Помянем… — Это и все, что он смог в смысле душевности. Не был он горьким пьяницей, но во всяком случае — в радости ли, в горе ли — ничего другого он не умел. — Помянем, — со всей проникновенностью, на какую только был способен, повторил он.

— Кого это?..

— Да вот, девчоночку эту милосердную.

Поставив свою стопку на стол, начхоз печально заговорил:

— Ушла она от меня в связи со сложившейся обстановкой. Сколько слез пролила, уходя, а себя пересилить не смогла. Я, говорит, за полковника замуж шла, а он, говорит, начхозом оказался. Так все честно сказала, без обману. А я перед ней обманщиком обернулся. — Подняв стопку, начхоз потянулся через стол и чокнулся с банкой и каким-то совсем не своим, нищенским голосом произнес: — Уж ты прости меня, моя… душечка, не я тебя обманул, эпоха всех нас обманула.

И так всегда: после второй или третьей рюмки вспоминал он свою обманутую эпохой жену и чокался с банкой из-под тушенки, в которой стояли соответствующие сезону цветочки или просто хвойная веточка. Так же было и в этот вечер после пожара, когда на его глазах сгорело последнее вещественное свидетельство незабвенной эпохи.

— Такие есть верные слова: «Судьба, говорит, играет человеком, она изменчива всегда — то, говорит, вознесет его высоко, то бросит в бездну без стыда».

— Песню эту я тоже слыхал, — подсказал бухгалтер.

— Песня! — с негодованием воскликнул начхоз. — Время такое было героическое. Я кто? Простой парень. Хотя из себя видный, да образования всего семь классов. А меня Сталин личностью утвердил. Начальником. У меня кубарь в петлице. Командир вохра. Тогда дипломов не спрашивали, а смотрели, насколько ты в службе самоотвержен. Вся беда, что нет теперь у нас Иосифа Виссарионовича, он бы разве допустил…

Начхоз выпил и, постукивая для убедительности стопкой, проговорил:

— Ты учти: русский человек строгость уважает и даже… — Тут он, не найдя нужных слов, просто поднял крепко сжатый кулак, и румяное его лицо стало еще румяней: — Вот и учти: Сталина нет, другой найдется. Это уж закон. Россия крепкой власти требует…

— Теперь у нас Никита Хрущев. Ты это тоже учти.

— Сталин — создатель, а этот разрушитель созданного.

— Как же ты разрушителю-то служишь?

— Я партии служу. Кого она допустит до власти, тому и служу.

— А знаешь, как такой человек называется? — спросил бухгалтер, скосив на своего начальника ехидно прищуренный глаз.

— То, что положено знать, я знаю, а чего не знаю, того, стало быть, нам и знать не надо.

Привыкший к жалобам своего начальника на новую жизнь, бухгалтер только изредка вставлял замечания, довольно ехидные.

— Так ты кого жалеешь-то: Иосифа Виссарионовича или самого себя? И кого защищаешь? Не пойму я что-то.

— Сталина я защищаю, — со всей простотой скудного своего ума и в то же время с твердой убежденностью отвечал начхоз. — Память о нем, о его исторических делах…

— А от кого защищаешь? — снова спросил бухгалтер. И оттого, что начхоз очень долго не отвечал, собираясь с мыслями, бухгалтер сам же и ответил:

— Себя ты защищаешь, свои интересы. Сталиным только прикрываешься. — Бухгалтер засмеялся, широко раскрывая свой «экскаватор», отчего смех получился гулкий, как из бочки. — Сталина ты боялся, как черта…

Такой вот интересный разговор невольно подслушал Сеня, лежа на своей жестковатой постели. Белая ночь захлестнула комнату опаловой мглой или опаловым светом, что в данном случае было одно и то же.

В своем письме к маме он описал, как одно из примечательных событий, появление таежного вещуна — черного ворона, «который, в чем все тут у нас уверены, „накликал“ пожар, и сгорел портрет высотою с трехэтажный дом. Пожар, от которого никто не пострадал. Никого не огорчило это событие, только укрепило надежды на лучшие времена».