Пройдет еще несколько дней, — и я приду к вам! Я буду бороться, насколько могу, но все равно, в конце концов, не выдержу и… приду».

На этих словах письмо обрывалось. Не было ни подписи, ни числа.

Уже в который раз хозяин жизни Павел Ильич Рогожин переступал в отношениях с этой женщиной через собственную гордость и устоявшиеся принципы.

Любую другую особу, посмевшую обмануть его, Рогожин безжалостно и без всякого сожаления выкинул бы из своей жизни, точно ненужную вещь. Да еще, пожалуй, нашел бы способ жестоко наказать изменницу и того ловкого мерзавца, что посмел надсмеяться над ним, крепко стоящим на этой земле господином миллионщиком. Но Лили он не только не мог причинить никакого зла, но готов был сам унижаться и страдать, пытаясь склеить разбитую любовь.

«Она высасывает меня по капле!» — порой с ужасом думал Рогожин и поглядывал на коллекцию пистолетов, развешанную по стенам его кабинета. Он всегда считал себя очень сильным человеком, но теперь порой едва сдерживался, чтобы от черной тоски не засунуть себе револьверный ствол в рот и не поставить точку бесконечным страданиям простым нажатием на спусковой крючок…

ХХIХ

Лили в скорбном раздумье опустила письмо на колени и вдруг почувствовала, как ребенок забился под ее сердцем. Ей стало тревожно, и больно, и невыразимо жаль это будущее, невидимое ей существо, которое жило внутри нее и питалось за счет ее организма.

Настал вечер. Лили лежала на тахте в своем кабинете, закинув руки за голову, и тоскливо глядела в пространство. Несвязные мысли роем кружились в ее голове.

А может, мать права? С какой стати нужно было делать роковое признание Рогожину? Все было бы шито-крыто, и никогда бы он не узнал, что до него она принадлежала Далецкому.

Сняла ли она этим признанием тяжесть со своей души? Нисколько! На душе у нее так же тяжело, как и прежде. Почувствовала ли какое-либо удовлетворение, после того как во всем призналась Рогожину? Нет, нет и нет! Остался один горький и надоедливый осадок на душе, и только. Но сделать признание ее заставила неведомая ей роковая сила, с которой молодая женщина не в состоянии была бороться. Эта сила властно побуждала ее признаться во всем. И если бы после признания Лили грозила даже смерть, то все равно она бы не остановилась и рассказала всю правду.

Лили приподнялась на тахте, подперла рукой усталую голову и устремила взгляд в окно, через двойные рамы которого слабо доносился уличный шум.

Вот на другой стороне улицы у противоположного дома, похожего на громадный каменный ящик, зажгли газовый фонарь. Зеленоватое пламя его вспыхнуло и озарило грязный, истоптанный сотнями человеческих ног и лошадиных копыт снег. Свежие снежинки, падавшие из глубины сумрачного неба, запрыгали, завертелись в ярком свете этого фонаря. Затем вспыхнул другой фонарь, третий…

Лили заинтересовало это. Она встала с тахты и медленно, пошатываясь, точно пьяная, подошла к окну и приникла лбом к холодным влажным стеклам.

На длинной широкой улице фонари вспыхивали один за другим, и в полосе их света мчались громоздкие кареты, извозчичьи санки, шлепали и сталкивались друг с другом оголтелые, озлобленные пешеходы.

Улица жила обычной жизнью зимнего вечера, подчиняясь неведомым непреложным законам. Вот, плавно и легко шурша колесами по грязному снегу, к подъезду квартиры Лили подъехала чья-то щегольская карета.

Франтоватый лакей в длинном английском пальто со складками и блестящими пуговицами, в цилиндре и белых перчатках, поспешно соскочил с козел и привычным заученным жестом распахнул дверцы кареты.

Неловко и смешно согнувшись, из нее вылез какой-то мужчина с толстой суковатой палкой в руках.

Приехавший господин был в «генеральской» собольей шубе и барсучьей шапке. Он нерешительно постоял на тротуаре, глядя по сторонам, потом обратился к толстому важному кучеру, неподвижно сидевшему на высоких козлах, что-то сказал ему и устремил взгляд на окно.

И в ту же минуту Лили узнала в этом господине Рогожина. Да, да, это был он!..

Он продолжал нерешительно глядеть в окно и, очевидно, не знал, что ему делать. Но вот глаза Рогожина встретились с большими испуганными глазами Лили.

Павел Ильич сделал порывистое движение и ринулся к подъезду.

Еще один миг — и Лили услышала резкий электрический звонок. Повернув голову, Лили увидела в растворенные двери, как через освещенную столовую быстро прошмыгнула Берта.

Лили машинально поправила дрожащими руками сбившиеся на лоб волосы и пошла навстречу Рогожину.

— Дома? — услышала она в передней знакомый голос.

— Пожалуйте, госпожа дома! — ответила подобострастным и тихим голосом Берта.

Рогожин сбросил шубу и с меховой шапкой в руках вошел в залу. Увидав Лили, он покачнулся и уронил шапку.

— Лили!.. — глухо воскликнул он.

ХХХ

Лили бросилась к нему и, обхватив руками его шею, повисла на его груди всей тяжестью своего тела. А внутри нее, близ тоскливо занывшего сердца, тревожно, до боли и тошноты забилось то неведомое и еще чуждое ей существо, которое жило и питалось за счет ее слабеющего организма.

Лили жалобно и совсем по-детски застонала и, отняв от шеи Рогожина руки, крепко, изо всех сил прижала их к верхней части своего живота, где трепетал ребенок.

Рогожин не обратил на ее жест никакого внимания. Все его внимание было сосредоточено на бледном, похудевшем лице Лили и больших, глубоких, необычайно серьезных и скорбных ее глазах.

— Лили! — повторил Рогожин.

— Что? — чуть слышно спросила она.

— Ты видишь, я пришел!.. Я не могу без тебя жить! Я изнемог, измучился… Я весь изнемог, измучился!

Ребенок перестал биться внутри Лили. Она облегченно вздохнула и отняла от живота руки, которые бессильно повисли вдоль тела.

Лили посмотрела в жалкое, измученное лицо Рогожина. Она о чем-то думала. Но о чем, и сама не сумела бы сказать.

Думы ее сосредоточились на том, что таинственно и непонятно совершалось внутри ее.

— Что же ты молчишь? — в отчаянии спросил Рогожин.

Лили вздрогнула и очнулась.

— Я… я что же? Я ничего, — залепетала она, стараясь улыбнуться. — Как ты хочешь… во всем твоя воля… Я не в силах исправить того, что уже совершилось.

— Зачем ты говоришь это?! — вне себя воскликнул Рогожин и схватил Лили за руки. — О, если бы ты могла сказать мне, что то, в чем ты призналась мне, ложь и обман! — продолжал он, упав на колени и припав к ногам Лили. — Скажи это, скажи! Что тебе стоит сказать это?.. Солги, но скажи! Пусть в моем сердце возникнет хотя бы маленькое сомнение в правоте твоего признания! Ведь ты могла же только испытать меня, посмотреть, что выйдет из твоего рокового признания, в силах ли я буду после него сохранить любовь к тебе? Ведь ты могла сделать это?

Но теперь испытание кончилось… Ты видишь, что я все-таки пришел к тебе и люблю тебя так же сильно, безумно и страстно, как любил прежде! Скажи же, что все, в чем ты призналась мне, ложь и обман!..

— Н-нет! — задохнувшись, хрипло произнесла Лили.

— Значит, все правда?! — крикнул Рогожин и поднялся с полу.

— Да…

— Ты забеременела от Далецкого, а не от меня?

— Я не знаю.

— Но ты отдалась ему раньше меня?

— О, Господи, зачем ты меня мучаешь? Ведь я же призналась тебе во всем.

— Призналась… — мрачно пробормотал Рогожин после долгого томительного молчания. — Что из того, что ты призналась? Не лучше ли было бы и для тебя, и для меня, если бы ты совсем не признавалась и я ничего бы не знал?.. Зачем ты призналась мне в этом? Зачем?

— Я не могла молчать! Это было свыше моих сил! — изнемогая, едва удерживаясь на ногах, ответила Лили. — И потом, я не смогла бы пользоваться твоими богатствами, постоянно зная, что обманула тебя.

Рогожин бросился к ней, снова схватил ее за руки, крепко сжал их, а затем выпустил.

— А если я страстно мечтаю быть обманутым?! Если я за величайшее из благ почитаю жить сладкими иллюзиями?! Разве не милосердно ли было бы с твоей стороны подарить мне опиум своего обмана, чтобы я жил под его призрачным покровом, ни о чем не ведая и не беспокоясь?!