Да, колода карт в родословной героев тасуется очень причудливо, а «кровь – великое дело», – как заметил Воланд «неизвестно к чему» (с. 674).

Но если «генотипический код» Маргариты Булгаков приоткрывает хотя бы частично, если он зачем-то упоминает идею метемпсихоза, то мастер продолжает оставаться загадкой. Быть может, именно «обольстительное» учение о метемпсихозе и имел в виду Булгаков, когда связывал «подлинную» рукопись Герберта Аврилакского с рукописью мастера?

Во-первых, следует хорошенько разобраться с рукописями. Читателю известно, что роман мастера сгорел. Но ведь два экземпляра были отнесены в разные редакции, и о том, что их возвратили, речи нет. Известно, что некоторые редакции имеют право рукописи вообще не возвращать. В таком случае где же хранились экземпляры романа мастера, отданные в редакции? Вполне возможно, что после различных цензурных проверок они были сданы в архив, в Румянцевский музей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, т. е. все в тот же дом Пашкова, на крыше которого была решена судьба мастера. Таким образом, рукопись, из-за которой Воланд появился в Москве, и впрямь подлинная, только написана она не Гербертом, а мастером. А может быть, Гербертом в новом воплощении?

Существует скрытый и очень тонкий мотив обыгрывания имени Герберт. Председатель зрелищной комиссии Прохор Петрович стал стараниями Бегемота невидим. Б. Гаспаров отмечает, «что эпизод с пустым пиджаком, пишущим резолюции, является намеком на Уэллса» («Человек-невидимка»).[167] Тут же, естественно, всплывает в памяти имя Уэллса – Герберт и то, что он посещал Москву. То есть фокус Бегемота оказывается реализацией творческой фантазии Герберта Уэллса в стране, восхитившей знаменитого фантаста. Зрелищная комиссия, однако, прямо связана со своим филиалом, который находился в Ваганьковском переулке «в облупленном от времени особняке в глубине двора и знаменит был своими порфировыми колоннами в вестибюле» (с. 607). Имеется в виду въезд в дом Пашкова. Итак, цепочка связывает воедино зрелищную комиссию с ее филиалом; Пашков дом – с разыгранной Бегемотом «инсценировкой» повести известного иностранца; Герберта Аврилакского – с Гербертом Уэллсом.

Главное в этой цепи, конечно, то, что она приводит к дому Пашкова и судьбе мастера.

Бегемот, добыв из ниоткуда рукопись, уминает затем в чемодан все экземпляры злополучного романа, приговаривая: «У меня скорее лапы отсохнут, чем я прикоснусь к чужому...» (с. 706). Не следует ли из этого комически-напыщенного заявления, что кое-что пришлось не только восстановить, но и похитить? Тем более что читатель в этой же главе видит, с какой виртуозной легкостью то Коровьев, то Бегемот добывают подлинные документы и отправляют их назад? Похоже, что мастеру возвратили два украденных и три сожженных экземпляра. (Ни до, ни после их точное количество не указывается, говорится только о «толстой пачке рукописей», верхний экземпляр из которой Бегемот подает Воланду, т. е. предполагается, что экземпляров несколько.)

Если возвращены «все экземпляры», то опять-таки возникает вопрос о месте их хранения. Логика подсказывает Румянцевский музей, и кольцо вновь замыкается: рукопись – Герберт Аврилакский – мастер.

Есть кое-какие основания остановиться на легендарной стороне биографии Герберта, чтобы проследить намеченную связь. Во-первых, некоторые ученые (например, К. Хок) считают, что именно Герберт Аврилакский послужил прообразом для создания первых легенд о Фаусте,[168] так что параллель Герберт – мастер приобретает через Фауста более отчетливый рисунок.

Вряд ли случайно и то, что Воланд пытается подсказать мастеру идею создания гомункула, т. е. сотворение искусственного человека самим человеком в противовес акту творения Бога-отца. Таким образом, мера противоборства Богу определена. При этом Воланд совершает словесную подмену: как известно, вовсе не Фауст в части II произведения Гёте, а его ученик Вагнер создал «гомункулуса». Вероятно, Гёте использовал традицию древнехристианского романа II века «Клементины», в котором описывается Симон-маг – противник апостола Симона-Петра. В «Клементинах» Симон-маг создает посредством магии человека. В. М. Жирмунский, прослеживая историю легенды о Фаусте, считает, что этот образ восходит к образу Симона-волхва, а Герберт – следующий ее этап.

В средневековой Европе Испания считалась страной, зараженной ересями, колдовством и другими науками «сарацин», почерпнутыми из дьявольской премудрости. Тот факт, что Герберт учился в Испании, установлен, разнятся лишь детали. Хок утверждает, что он обучался в Кордове и что здесь у него была возлюбленная, дочь чародея.[169] Достоверно известно, что «из Испании он (Герберт. – Т. П.) вывез абак – таблицу для позиционного счисления, крайне облегчавшую все арифметические действия и подготовлявшую переход Европы от римских цифр к арабским, – и астрономические приборы, казавшиеся его современникам чудом».[170]

Легенда о дочери волшебника, пересказанная Хоком, в целом повторяет ту, что приводит В. Жирмунский, однако у Хока речь идет как раз об абаке. Чародей не хотел показывать его Герберту, тогда юная красавица, полюбившая молодого человека, выведала, что отец прячет абак под подушкой, и помогла Герберту украсть его. Чародей проснулся и, не обнаружив абак, по звездам вычислил путь похитителя, но Герберт, по наущению дьявола, повис под мостом (он обладал даром левитации), из-за чего волшебник потерял преследуемого, не отыскав его ни в одной из четырех стихий (вода, воздух, земля, огонь), ибо мост является препятствием для астрологических вычислений.

В приведенной легенде нас больше всего интересуют Испания и возлюбленная Герберта. Если уж мы сопоставляем мастера с Гербертом, то, используя «испанское» обращение Воланда и Коровьева к Маргарите, нельзя ли провести аналогию между Маргаритой и дочерью чародея? В этом случае ее готовность стать ведьмой проистекает, быть может, из далекого «испанского прошлого». Возможно, обретенные с кремом Азазелло юность («На тридцатилетнюю Маргариту из зеркала глядела от природы кудрявая черноволосая женщина лет двадцати» (с. 646)), чернота волос и бровей – не только типичный «ведьминский» портрет, но и указание на «испано-сарацинские» корни. Маргарита как бы шагнула в минувшее время, приняла свою былую внешность.

Виталис (ум. в 1147 г.) впервые зафиксировал легенду о том, что дьявол, помогавший Герберту, предсказал ему блестящую карьеру, когда молодой человек был еще настоятелем аббатства Боббио (восхождение Герберта он зашифровал как путь через «три Р»: Равенна – Реймс – Рим).

Первым в сделке с сатаной обвинил умершего Сильвестра II кардинал Беннон – противник папы Григория VII (Гильдебранда).[171] Впрочем, его обвинения, сделанные в 1099 году, носят предположительный характер. В дальнейшем подобных обвинений стало много.

Интересная легенда связывает таинственного папу с Иерусалимом. В ней рассказывается, что, используя астрологические данные, Герберт отлил металлическую голову-оракул (ср. с головой Берлиоза), который предсказал, что жизни Герберта ничто не угрожает до тех пор, пока он не войдет в Иерусалим.[172] Иерусалим в те времена находился в руках арабов, завоевание Гроба Господня еще не началось, и Герберт за свою жизнь мог быть спокоен.

Предсказание оказалось, однако, символическим. В Риме была Иерусалимская часовня, в которой Сильвестру пришлось однажды служить мессу, посвященную празднику Входа Господня в Иерусалим. Месса стала для него мистическим вступлением в роковой город: сразу после этого Сильвестр умер. Перед смертью он велел кардиналам рассечь свой труп на части, чтобы дьявол не смог унести его в целокупности.