К этому времени я окончательно сбился с панталыку: кто же мы все-таки друг другу – единомышленники или же заплутавшиеся в «проклятых вопросах» недотепы?

Генерал нарушил молчанку:

– А ваша-то точка зрения какова?

Впервые вот так в лоб был поставлен вопрос. Так что я не сразу и врубился. Однако уточнять не стал, что именно товарища интересовало? Высказал то, что бесит меня с августа 1991-го.

– С великой страной они разыграли злую шутку.

– Это как сказать. Мне, например, кажется, я почти уверен, – как бы вслух размышлял генерал, – что будущие летописцы оценят тот путч не более чем исторический анекдот. Наподобие того, что в шестнадцатом веке случилось в Арденах. Современники ведь склонны сильно преувеличивать масштабы катастроф, деяний, подвигов. У меня из головы не выходит один эпизод. В прошлом году по служебным надобностям ездил я в страну Восходящего Солнца. В соответствии с протоколом была предусмотрена развлекаловка на японский манер. Подымались на Фудзи. По личной просьбе свозили в Хиросиму. Город напоминает архитектурный макет. Посетили музей жертв атомной бомбардировки в 1945 году, постояли возле скорбного памятника. Все вместе взятое произвело даже на меня, военного человека, тягостное впечатление.

Увиденное, пережитое и теперь еще отражалось на лице рассказчика. Сделав глубокий выдох, он продолжал:

– По соседству стояла группа молодых людей, по обличью японцы. Черт меня за язык дернул, что ли. Я спросил миловидную девушку с печальными глазами: знает ли, мэм, кто сбросил атомную бомбу на Хиросиму? Девица нервно дернулась, слегка отпрянула от меня. Не громко по-птичьи что-то своим друзьям прощебетала. У них там возникло смятение, чуть ли не дискуссия. Потом пауза. Скосив глазки на меня, восточная красавица через переводчика сказала: «Это сделали русские».

Возник клубок сплошных противоречий. На скулах генерала я увидел литые желваки. Слова же явно не соответствовали, как нетрудно было догадаться, душевному состоянию моего собеседника. Конечно, он умел владеть собой.

Без пафоса, ровным лекторским тоном Михаил Иванович как бы прокомментировал хиросимский эпизод:

– Недавно мне открылась истина, – не знаю какого по счету небесного круга: люди склонны предельно упрощать сложнейшие узловые моменты истории. И не только мировой. Даже персонально касаемые нас события, личные драмы, трагедии со временем смягчаются, теряют резкость, расплываются в душе, рассасываются. Великая ссора, которая собой заслонила солнце и едва не завершилась кровопролитием, с годами вызывает всего лишь легкую усмешку. Это в лучшем случае, а то вообще.

Михаил Иванович приник ко мне вплотную и прошептал на ухо:

– Тут в Марфине уже никак не мог я вспомнить первопричину семейного разлада, который перерос в развод. Клянусь, не было ни тещи, ни явной измены. Вожжа под хвост попала. Накал же был так велик, что я готов был пустить себе пулю в висок. Да в последний момент куда-то запропастился ключ от сейфа.

– Все проходит.

– Точно! Вот бы с этих слов царя Соломона и должен начинаться гимн человечества.

– Кто-нибудь, когда-нибудь и напишет.

В морозном воздухе вдруг раздался благовест. Священнослужители ближнего храма звали свою паству на заутреню.

В промежутке между звонами товарищ произнес:

– Так вы что, уповаете на реванш?

Не люблю вилять и притворяться. Куда в более ответственных ситуациях не кривил душой. Тем более теперь-то вообще от моего мнения что реально могло измениться? Да ровным счетом ничего.

Был на уме третий вариант: отмолчаться или отделаться шуткой. Теперь ведь вокруг ера на ере. Шутят взахлеб, без оглядки. Да водку жадно жрут, пивом запивая. Утром же приходится все начинать сначала. Забыта напрочь заповедь народная: «Пей, да не опохмеляйся!»

Мы с Михаилом Ивановичем тоже не трезвы были. Собственно, благодаря «Гжелке» обрели необходимую ясность мировосприятия. Возможно, стратег Минобороны хотел услышать от меня нечто кон-струк-тив-ное. Но я не спец в вопросах военной политики: всего-навсего наблюдатель, причем не отябельный. Между прочим, с собственными убеждениями. Так и быть, откроюсь: социалистической ориентации.

По натуре, будучи тугодумом, не сразу ответил на поставленный ребром вопрос. Выдержав паузу, сказал:

– Реванш. Это не то слово. Лучше процитирую поэта. Помните, что Пушкин предрекал: «Россия вспрянет ото сна».

Генерал круто изогнул мохнатую бровь. Мимику его можно было понимать и так и этак.

В ту ночь мы так измучили друг друга, что потеряли всякий интерес к «спорным вопросам». Михаил Иванович целиком отдался рыбалке. Я же обнаружил в библиотеке санатория толстенный том Иоанна Кронштадского «Начало и конец нашего земного мира». Читал безотрывно, запоем. И честно говоря, прозевал отъезд генерала. Однажды утром обнаружил в дверной ручке визитную карточку. Долго, однако, не решался напомнить товарищу о себе.

Позвонил в День Победы, чтобы поздравить с праздником. С другого конца связи вяло ответили: «Михаил Иванович вышел в отставку. В настоящее время находится далеко от Москвы».

Пора-пора ставить на этом жирную точку.

События в стране и мире подпирают. Время начинать новый репортаж.

1993–2004 гг.

ЖИЗНЬ НА «ШАРИКЕ»

Биржа труда выдала мне путевку на «Шарик» – так москвичи любовно называют ГПЗ-1.

В назначенный день, без десяти восемь прошел я в плотном людском потоке через электронную раму проходной. И не скрою, почувствовал себя провинциалом, нечаянно угодившем в ослепительный и громыхающий мегаполис.

Мои орудия труда – авторучка (чаще карандашный огрызок), диктофон, пишущая машинка «Эрика». Рабочее место в редакции многотиражной газеты. На четвертой полосе имел персональную делянку. Под рубрикой «Разговорчики» печатал зарисовки с натуры. В основном человеческие. Порой с производственным налетом.

БРАТЬЯ ПО КЛАССУ

Редактор на пробу дал задание. Сразу с утречка пойти в цех конических роликов и познакомиться с наладчиком Евгением Пчелкиным. Накануне о нем шла речь на техсовете как о смекалистом новаторе. Оказывается, несмотря на кризисы и безденежье, на «Шарике» не перевелись еще сознательные элементы, не утратившие способности (и охоты!) мыслить по-государственному. Лучшие из лучших не ждут поддержки со стороны – от руководства цеха, завода, московского и федерального правительства, – собственными силами решают сложнейшие производственные проблемы. Что ж, у всякого времени – свои герои.

Станочный парк ГПЗ-1 на последней стадии изношенности. Более десяти лет основные фонды не обновляются. Когда-то много железок было переброшено сюда с крупповских предприятий поверженной Германии в уплату ущерба, нанесенного нам войной. На иных станках еще не стерлись даты их рождения: 30–40 годы. Им место давно в музее! А наши умельцы ухитряются из стальных мастодонтов мировые рекорды выжимать. Тем и живы. Так и держимся.

Не таясь, выдал мне Пчелкин технологический секрет. На клочке бумаги схематично изобразил, как он переиначил подлежащий списанию чумазый станок. Да и сам маэстро с ГПЗ не производил впечатления счастливого триумфатора. Небритый, взъерошенный, задерганный, был он похож на поднятого борзыми среди зимы из берлоги мишку косолапого. На прямой вопрос: как вы до этого додумались, ответил уклончиво:

– Не я б, кто-нибудь другой сообразил бы обязательно. Идейка-то торчала, как шило из мешка.

Ясная, блаженная улыбочка, зародившись в уголках тонких губ, растеклась по бледному челу.

То была уже четвертая за год «полезная хитрость» головастого слесаря. И все пошло в дело. Впрочем, завод не нашел средств, чтобы по достоинству вознаградить старания новатора. Но Евгений на начальство вроде бы и не в претензии. Хорохорился, виду не подавал. Стороной же я узнал, что его семью нужда заедает. Сам три года как в отпуске не был. Все старается свести концы с концами, они же ну никак не сходятся. Разрыв увеличивается и увеличивается. Хотя из обихода уже исключены капризы и прихоти. Перестал баловать жену цветами и безделушками даже в дни рождения. Торт покупают лишь раз в году. Опять же ради экономии сам перешел на плебейские сигареты, а недавно и совсем курить бросил.