Придумав современный город, английская денежная элита не только отпрянула в ужасе, но и сделала вид, что она тут ни при чем. «Уберите людей из их естественной питательной среды, — говорил Генри Райдеру Хаггарду, автору «Копей царя Соломона», лорд Уолсингэм, — истощив таким образом их здоровье и силу, потому что природой им не предназначено постоянно жить в них, и упадок этой страны станет лишь вопросом времени. В этом, как и во многом другом, мы можем поучиться у Древнего Рима». Вместо того чтобы заняться этой утратившей свои корни грубой ордой, образованные классы просто отошли в сторону. Густаву Доре, когда он готовился к созданию иллюстраций к дантовскому «Аду», представление об аде навеял один из английских городов, а тема разложения человеческого духа урбанизацией и промышленностью неизменно проходит через всю литературу поздневикторианского периода и начала XX века. «Мрачный, шумный и грязный Бирмингем», — писал в 1849 году в книге «Английский почтовый экипаж» Томас де Квинси. На каждого Джозефа Чемберлена, пытавшегося пробудить в людях чувство собственного достоинства в таких местах, как Бирмингем, приходились тысячи других, кому нужно было лишь урвать деньги и убежать.

Контрастом выступает опять же Франция, огромным преимуществом которой было то, что индустриализация произошла там позже, чем в Англии, и поэтому она могла поучиться на ошибках англичан. В результате французам удалось построить малые и большие города, которые и имели продуманную планировку, и были исполнены чувства собственного достоинства. Больше того, во время революции городские жители стали глубоко подозревать большую часть сельского населения в якобы роялистских симпатиях: новая республиканская Франция знала о своих крестьянских корнях, но была решительно и изощренно городской. В Англии тоже существовала политическая подоплека для развития консерватизма в деревне и зарождения радикальных идей в городах. Именно в Манчестере началась агитация, вслед за которой Лига против хлебных законов начала кампанию за установление справедливых цен на зерно. Бирмингем взрастил либералов. Независимая лейбористская партия была основана в Брэдфорде. Стоящие в стороне от тенистых анклавов процветания такие города, как Манчестер, Брэдфорд и Ньюкасл, стали местами, где чтобы любой осел прошел на выборах, нужно было лишь украсить его алой розочкой.

Смущает то, почему при такой мощной политической опоре не сформировалось новое представление об Англии. Ведь в конечном счете большинство жителей страны не только жили в больших городах с пригородами, но и обладали в лице лейбористской партии логическим средоточием своих устремлений. То, что им не удалось ничего противопоставить устоявшемуся образу Англии со всеми этими розочками у дверей, домиком с соломенной крышей и сельским сходом, стало результатом целого ряда факторов. Начнем с того, что социализм, по определению, был явлением интернациональным: новым Иерусалимом должен был стать город, в котором граждане со всего мира уживались бы в братской солидарности. Дополнительная неловкость состояла в том, что множество лидеров лейбористского движения были родом из Шотландии или Уэльса и парламентское большинство партии основывалось на излишнем представительстве «кельтского пояса» в Вестминстере: поэтому оно всегда было в большей степени «британским», чем английским. В-третьих, политическое разделение страны, когда консерваторы удерживали сельские графства с окончанием на «-шир», города принадлежали лейбористам, свидетельствовало, что преуспевшие в торговле переезжают жить в районы, выступающие под иным политическим знаменем: таким образом закреплялась роковая ассоциация между политической принадлежностью и социальными устремлениями. В-четвертых, оставалось фактом то, что великое множество ранних идеалистов начиная с Морриса были яростными антиурбанистами и враждебно относились к промышленности. И в-пятых, никуда было не уйти от того, что многие вожди лейбористского движения — первым на ум тут же приходит Гарольд Вильсон с коттеджем на островах Сцилли или Джеймс Каллагэн с хозяйством в Сассексе — сами со всей очевидностью мечтали вырваться из города.

Те же — а это подавляющее большинство избирателей лейбористов, — кому не представилась возможность избавления, были вынуждены довольствоваться жильем, сляпанным в спешке сто лет назад спекулянтами-строителями, чтобы удовлетворить потребности промышленного производства. Разница сегодня лишь в том, что многих отраслей этой промышленности больше не существует. Создается впечатление, что массу энергии городской социализм положил просто на попытки смягчить последствия капитализма. «Социализм с газом и водой», старание городских властей предоставить массам городских жителей теплоснабжение, освещение и канализацию было делом благородным. Но в основном это было направлено на улучшение того, что уже существует, а не на изобретение чего-то нового. Это относится и к обширным послевоенным программам по расчистке трущоб, которые закончились тем, что огромную массу рабочего люда перелили, как из одних мехов в другие, из «террасных» домов с общей задней стенкой в сооруженные задешево многоэтажные дома.

У городов действительно есть сторонники, испытывающие некий трепет перед их энергией, перед промышленными предприятиями, железнодорожными вокзалами и трамвайными путями, перед величественными монументами общественных зданий. Но даже социалистам было трудно представить, что там может биться сердце страны. Когда Г. В. Мортон отправился в Лидс, чтобы написать статью для «Дейли геральд», которая позже, в 1933 году, была издана в виде листовки для лейбористской партии, он безрадостно отмечал, что «откровенно говоря, весь Лидс нужно снести и построить заново… Это творение великих коммерческих бумов XIX века, когда каждый думал только о прибыли и эксплуатации. Это отвратительная старая копилка». Поэта Д. Г. Лоуренса, вновь посетившего край своего детства — шахтерские поселки Ноттингемшира, это навело на мысли о том, что «настоящая трагедия Англии, как мне представляется, — это трагедия уродливости. Сама страна прекрасна; но как отвратительна Англия, сотворенная руками людей… Состоятельные классы и промышленники совершили в цветущие викторианские времена страшное преступление: они обрекли рабочих на уродливость, уродливость и еще раз уродливость: на убогое, бесформенное и уродливое окружение, уродливые идеалы, уродливую религию, уродливую надежду, уродливую любовь, уродливую одежду, уродливую мебель, уродливые дома, уродливые отношения между работниками и нанимателями… Английскому характеру не удалось развить в себе действительно городское, общественное. Сиена — городок небольшой, но это настоящий город, и горожане связаны с ним близкими отношениями. Ноттингем — огромное пространство, где скоро будет миллион человек, но это не более чем аморфное скопление. Ноттингема нет в том смысле, в каком есть Сиена. Англичанин как-то по-дурацки неразвит как горожанин. Отчасти виной тому его зацикленность на «маленьком домике», а отчасти его согласие с окружающей безнадежной ничтожностью… Сегодня англичане стали городскими жителями во всех отношениях, и это неотвратимый результат их полной индустриализации. И все же они не знают, как построить город, и как в нем жить. Все они — народ пригородный, псевдокоттеджный, и ни один из них представления не имеет, каково быть настоящим горожанином.»

Эта насмешка вполне применима к дню сегодняшнему, как и к тем временам, когда Лоуренс писал эти строки. Псевдофахверковыми возводятся даже новые филиалы супермаркетов в пригородах. Посетите одну из целого десятка ярмарок ремесел, которые проводятся каждое лето, и вы получите представление о том, насколько глубоко пустило корни это понятие о псевдокоттеджности. Постоянные покупатели на этих ярмарках — родители и дедушки с бабушками; подростков там не видно, и ничего удивительного в этом нет. Они с вежливым интересом расматривают расставленные под теплым августовским солнцем подулки из прутьев, плетение, гончарные изделия и стены сухой кладки. Но, зайдя в палатку, лезут за бумажниками. Какой-то атавистический импульс заставляет их сотнями выстраиваться за подвесными керамическими электровыключателями с орнаментом, деревянными табличками с названиями для спальных комнат, коваными табличками с названиями домов («Заброшенный Домик», «Отдых Мельника», «Орешниковый Рай»), крошечными моделями деревень из дерева, в которых есть и паб, и церковь и сельский сход. Даже, прости Господи, за сшитыми из лоскутков накидками на держатели туалетной бумаги.