История успеха «Нэшнл Траст» позволяет нам узнать об англичанах еще кое-что. Понадобилось десять лет со дня ее основания, чтобы число членов «Нэшнл Траст» достигло 500. Даже когда «Нэшнл Траст» отмечала свой золотой юбилей в 1945 году, это число составляло лишь 800 человек. А к его столетию в 1995 году в нем состояло два миллиона: игривые наклейки на бампер с самодовольным слоганом «Я лишь один на миллион», которые «Нэшнл Траст» раздавала всего лишь за семь лет до того, теперь выглядели и вовсе невнятными. Однако рост ее рядов на этом не прекратился. Через два года прибавилось еще полмиллиона членов. Подобным успехом не может похвастаться ни одна другая организация в мире: даже самые популярные особняки, открытые для широкой публики в странах с небогатой историей, таких как Соединенные Штаты, обслуживают всего лишь несколько десятков тысяч посетителей. Число посещений мест, принадлежащих «Нэшнл Траст» в Англии и Уэльсе, составляет 10 миллионов. Этот феноменальный успех отражает рост количества пожилых людей среди населения, которые могут свободно распоряжаться своим временем, а также общее увеличение свободного времени. Но это и говорит кое-что об англичанах. Ведь нельзя же считать просто совпадением, что количество членов «Нэшнл Траст» многократно увеличилось как раз в то время, когда наиболее острой стала неуверенность в национальном самосознании?
Английский загородный дом стал метафорой для определения состояния страны. Об этом свидетельствуют два текста. Один можно найти в элегантных дневниках Джеймса Лиз-Милна, написанных во время войны, когда он ездил по всей Англии от одного фамильно дома к другому. Эксцентричные старики, с громким шарканьем передвигавшиеся по замерзавшим зданиям, потчевали его ужасной едой. За это он, как секретарь комитета «Нэшнл Траст» по загородным домам, выслушивал мольбы помочь им выжить в мире, который, по их представлениям, сложится после войны: дома тех, кому повезет, перейдут под опеку «Нэшнл Траст», при этом им будет позволено жить в этих домах и дальше. Второй текст — это роман Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед», невероятная популярность которого и в твердой обложке, и после показа снятого по нему телевизионного фильма в 1980 году свидетельствует об очарованности плебса аристократией и о силе этой метафоры «из кирпичей и раствора». Повествование в книге ведется от лица Чарльза Райдера, который по выданному ему во время войны ордеру на постой оказывается в прекрасном большом доме, снедавшем когда-то его воображение; иногда возникает ощущение, что читаешь элегию по утраченной любви. Несмотря на невероятную популярность романа, даже сам Ивлин Во почувствовал некоторое отвращение к «Возвращению в Брайдсхед» из-за его некрофилической одержимости великолепием прошлого. В предисловии к изданию романа 1959 года он признает, что это «панегирик, прочитанный над пустым гробом». И он прав. Может, и действительно в период между 1875 и 1975 годами с лица земли было стерто более 1000 загородных домов, но в Англии еще остается более 1500 крупных поместий. При более серьезном подходе возникает вопрос: какое вообще отношение имеет упадок загородных имений к остальному населению страны? Если этот упадок о чем-то и свидетельствует, так это о неспособности высших классов совладать с налогами, со спадом в сельском хозяйстве, потерей целого поколения на Первой мировой войне, а зачастую с собственной оторванностью от мира сего. Невероятная популярность «Нэшнл Траст» говорит о том, что англичанами руководят противоречивые чувства. С одной стороны, это сильно развитое чувство собственной свободы. Разве можно найти более яркий пример триумфа простых людей над землевладельцами-аристократами, чем тот факт, что их домами теперь владеют и посещают их миллионы? Но в то же время, прославляя эти «идеальные жилища», англичане благоговеют перед феодализмом.
Если вам понадобится выяснить, где находится та самая тропа, домик и нива с колосьями, что вовек пребудут Англией, вы довольно быстро поймете, где всего этого нет. Вы можете тут же исключить такие места, как Нортумберленд или Йоркшир, где на полях каменные стены, сложенные без раствора, и наверняка будет полно овец. Только представьте, вам, возможно, пришлось бы исключить всю территорию к северу от условной линии, проведенной от Северна до Трента. Ведь эта часть воображаемой Англии не только в большей степени сельская, чем городская, но и расположена больше к югу, чем к северу.
На первый взгляд, это довольно странно, потому что по сравнению с такими местами, как Йоркшир и Нортумберленд, между графствами Южной Англии вряд ли вообще существуют границы. Кто знает — и кому нужно это знать, — где кончается Беркшир и начинается Гэмпшир? Любой уважающий себя йоркширец прекрасно знает, какие города расположены в границах его графства, а какие, на свою беду, лежат во внешней мраке. Тем не менее северянам не суждено было стать чем-то большим чем парадигмами самих себя, говорящими на диалектах как йоркширские тайки, тайнсайдские джорди или ливерпульские скаузеры. Богатство современной Англии построено на индустриальной революции, тогда каким же образом такие городки, как Престон, Болтон и Блэкберн, давшие миру трех гениев хлопкопрядения в лице Ричарда Аркрайта, Сэмюэля Кромптона и Джеймса Харгривза, оказались вне страны, в которой, по представлению англичан, они живут?
Некоторые из этих причин практического порядка. Во-первых, во многом не в их пользу удаленность от Лондона, законодателя всех мод. Во-вторых, никакого отчетливого «севера» как такового никогда не существовало: это лишь противопоставление Южной Англии, которую представляют обильной, показной, а самое главное — сентиментальной. Юг страны — это в основном графства, торговые города и деревни, которым уже много лет и где давно уже нет никакой вражды. Север Англии — это несколько городов-государств, в основном XIX века. Манчестер и Ливерпуль разделяют каких-то тридцать миль, но по характеру они абсолютно разные: Манчестер — город протестантский, средоточие тяжелой индустрии, а Ливерпуль — портовый город, в котором большая часть населения католики; один — напористая фабрика и торговый город, другой — более спокойный, более ироничный порт. У Манчестера больше общего с Лидсом или Шеффилдом, его соперниками в торговле за Пеннинскими горами, а у Ливерпуля — с Ньюкаслом, чем у того и другого друг с другом. В этих двух городах даже говорят по-разному. И в том и в другом с гораздо большей очевидностью присутствуют положительные черты английского характера — терпимость, индивидуальность, чувство юмора, — чем в каком-либо другом месте, скажем в Винчестере или Солсбери. В каком-то смысле они более верны сохранению «английскости». Но из-за ожесточенного соперничества их рассматривают лишь как отдельные города, постоянно бросающие вызов друг другу и сентиментальному югу.
Более глубокая причина заключается в том, что одновременно с промышленной революцией англичане совершили и контрреволюцию в сознании. Прочтите строки, сочиненные Вордсвортом, когда в 1802 году он сидел на крыше почтового дилижанса, громыхавшего по Вестминстерскому мосту и направлявшегося в Дувр.
Нет зрелища пленительней! И в ком
Не дрогнет дух бесчувственно-упрямый
При виде величавой панорамы,
Где утро — будто в ризы — все кругом
Одело в Красоту. И каждый дом,
Суда в порту, театры, башни, храмы,
Река в сверканье этой мирной рамы.
Все утопает в блеске голубом.
----
«Сонет, написанный на Вестминстерском мосту 3 сентября 1802 года».
Перевод В. Левика.
Спустя шестьдесят лет такие строки и в голову бы никому не пришли, потому что летом приходилось даже отменять заседания Парламента из-за невыносимой вони с Темзы. В то время, когда по Вестминстерскому мосту проезжал Вордсворт, Лондон был крупнейшим городом Европы, чтобы вскоре стать в четыре раза больше Вены и в шесть раз больше Берлина. И все же он еще мог тронуть душу поэта-романтика. Но по мере того, как люди покидали деревню, столица и другие крупные город вместе с пригородами стали расти ошеломляющими темпами. В 1801 году городским можно было назвать лишь четверть населения Англии. К середине XIX века Англия стала первой страной в истории человечества, где большая часть населения жила в городах. В результате иммиграции из Шотландии и Ирландии и потрясающего уровня воспроизводства населения число жителей страны, составлявшее 9 миллионов в 1801 году, к 1851 году удвоилось, а к 1911 году стало больше еще в два раза.