Похлебка лужей растеклась под ноги онемевшему, застывшему с раскрытым ртом солдатику. Иван ладонью приподнял ему подбородок, закрыв его рот, и молча направился к хижине.

В хижине отца пацаненка не было. Женщина сидела за столом и при свете керосиновой лампы штопала какое-то тряпье. Увидев вошедшего Ивана, она встала и молча застыла, глядя на него не то чтобы испуганно, но как-то обреченно.

– Где муж? – спросил Иван.

Она не ответила, но бросила быстрый взгляд на незатворенную Иваном дверь, за которой, прямо от порога хижины, начиналась дорога вниз, в долину.

«Скоро приедет,» – понял Иван.

Что с ней делать, он так еще и не решил.

Легким толчком он отбросил ее на лежанку.

Она упала навзничь и застыла, вытянувшись вдоль лежанки, с тем же покорно-обреченным выражением лица.

«Женщина. Чеченка. Мать чеченца», – ворочались в его мозгу какие-то непослушные слова-мысли.

Иван двумя пальцами правой руки зацепил высокий, под горло, вырез ее платья и одним рывком разодрал ветхую материю. Платье расползлось по бокам, обнажив ее тело.

Иван положил правую руку ей на горло. Она два раза глотнула, но по-прежнему не шевелилась. Пальцами Иван чувствовал толчки крови в горловых артериях.

Пульс был ровный, спокойный.

Стоя у ее изголовья и глядя сверху вниз, Иван рассматривал ее тело.

Торчащие костлявые ключицы. Иссохшие, с потресканными сосками, маленькие груди, свесившиеся по бокам пустыми кошельками. Выпирающие наружу ребра. Впалый живот с явными следами растяжек после беременности. Высокий лобок с жидким кустиком выцветших волос, прикрывающих клитор. Обвисшие ляжки, обтянутые кожей колени...

Взгляд Ивана вернулся к лобку.

«Чрево, – подумал он. – Чрево рождающее...»

Сам не зная, зачем, он положил левую руку на ее лобок. Средним пальцем раздвинул большие половые губы, провел по малым, раздвинул и их, нащупал отверстие, влажное и теплое.

«Чрево, рождающее зло – злосчастно,» – возникло в мозгу у Ивана.

Пальцы его правой руки сами собой сомкнулись...

Иван ждал чеченца всю ночь.

Он стоял на тропе перед дверью его хижины, загораживая собою его дом.

За спиной у Ивана лежал мертвый отец чеченца, через дыру в голове которого вытекал его мозг, орошая поле, которое возделывала его семья.

За спиной у Ивана лежал мертвый сын чеченца и сороки, привлеченные размоченными сухарями из похлебки, бойко скакали между неподвижным чеченским и столь же неподвижным русским пареньками, нисколько не опасаясь неподвижности ни того, ни другого и, колотя время от времени по жестяному ведру своими твердыми носами, оглашали окрестности резким, режущим ухо звуком.

За спиной у Ивана лежала жена чеченца, лишенная Иваном жизни, а вместе с нею способности к деторождению, к продолжению чеченского рода.

За спиной у Ивана лежало прошлое, будущее и настоящее приближавшегося по тропе чеченца. И едва тот увидел Ивана, стоящего на тропе спиной к его дому, он своей природной чеченской натурой все понял.

Он задергал из-за спины винтовку, руки его летали по затвору дрожа и не попадая туда, куда он хотел бы их направить. Наконец, он передернул затвор, выстрелил и задрожал еще больше.

Иван стоял как прежде, загораживая собой его жизнь и отсекая его от всего, что ему было дорого.

Он выстрелил еще раз. И еще раз.

И оба раза не попал в Ивана.

А ноги несли его вперед, все ближе и ближе к Ивану, делая столкновение неизбежным.

Иван стоял невредимый и страшный, и в резком свете горной зари была видна его страшная улыбка.

И чеченец шел к Ивану, уже понимая, что – все, жизнь его кончилась, он – мертвый чеченец. И уже хотел только одного, чтобы этот страшный, воскресший из явной смерти русский забрал его жизнь и присоединил его к его родным чеченским мертвецам.

Он еще хватался за кинжал, вдруг вспомнив о его существовании, когда пальцы правой руки русского, указательный и средний вошли в его глаза, выдавливая из глазниц струйки крови, и загорелись в его мозгу ослепительными звездами.

Русский взял его за бородатое лицо, приподнял от земли и коротким, резким ударом расколол его череп о косяк его хижины. Затем стряхнул тело со своих пальцев, вытер об оборванные армейские штаны его кровь и мозг и забыл о его существовании.

Иван сидел на тропе, спиной к побежденным врагам, и думал о тех, кто живет в долине, когда к нему сзади осторожно подобрался молоденький солдатик и забарабанил по спине Ивана своими детскими кулачками, всхлипывая и причитая:

– Дурак! Дурак! Что ты сделал, дурак? Зачем? Дурак! Ты злой дурак! Что ты сделал? Зачем? Зачем? Зачем?...

Иван протянул руку за спину и перетащил бьющегося в истерике солдата, да какого, на хрен, солдата, – пацана, вперед и посадил перед собой.

Секунд десять он слушал его бессвязные выкрики, затем положил ладонь на его лицо.

Парень повсхлипывал еще немного и затих, уткнувшись в руку Ивана.

– Как тебя зовут, сынок, – спросил Иван.

Тот что-то буркнул, и резко помотал головой.

– Что? Как? – переспросил Иван.

– Не... е... зна...а...ю... – сквозь еле сдерживаемые рыдания ответил парень.

Иван положил ему на голову свою вторую руку.

– А чего ты расстроился?

– Ты наш... ужин... разлил... А... А они... все... мертвые. Кто нас... на...кормит?... – короткие истерические вздохи сбивали его речь. Он смотрел на Ивана укоризненно, с обидой голодного ребенка, у которого вырвали кусок изо рта.

«Зачем ему его жизнь, – думал Иван. – Одно короткое движение – и он успокоится. Пожалеть его?»

Одна рука Ивана лежала у парня на затылке, другая – на подбородке.

«Пожалеть? Нет. Он не заслужил смерти. Он умрет сам.»

Иван снял руки с головы безымянного солдата.

– Не бойся. Иди в хижину. Там есть еда. Женщина тебя не прогонит.

Парень рванулся вставать.

– Стой. Поешь, уходи отсюда. На юг. Через горы.

Парень был уже у двери.

– Стой. Запомни. Иван. Тебя зовут – Иван.

Иван встал.

– Прощай.

Парень скрылся в хижине.

...У Ивана была своя, собственная квартира для «лежки» в таких вот, экстренных случаях. О ней кроме него, не знал никто.

И логика у него была своя. Тоже ни для кого не понятная.

Когда все от смерти бежали, он шел ей навстречу, и чувствовал себя в большей безопасности, чем те, кто прятался и скрывался. Крестный считал, что Иван лезет в драку. Но он заблуждался.

Драка для Ивана была только убийством. И если он хотел убить, он без труда находил кандидата в покойники. Стоило только выйти на улицу и смотреть людям прямо в глаза.

Многие тогда просто шарахались от него.

Они боялись смерти, а от него пахло смертью так, что первой реакцией человека было – зажать нос. Толпа расступалась перед ним, пока не находился самоубийца, который сам того не ведая, стремился к смерти. Он вставал на пути Ивана и тот видел свое отражение в его глазах. Тогда он поворачивался и шел, уводя за собой будущего покойника.

И никто ни разу не выстрелил ему в спину, не всадил нож, не сломал спину мощным хорошо расчитанным ударом.

Смерть – место уединенное.

Уведя человека, завороженного блеском смерти в своих глазах, от лишних, ненужных глаз, Иван поворачивался к нему лицом и с этой секунды шансы их уравнивались. Иван давал ему возможность себя убить. И тот всегда упускал такую возможность. Движение уходящего с линии огня Ивана всегда на долю секунды опережало выстрел и ответный выстрел он делал уже по необходимости, просто чтобы не дожидаться следующего.

Смерть не ходит дважды одной и той же дорогой.

Когда же он убивать не хотел, ему достаточно было опустить глаза, спрятать их блеск, смотреть себе под ноги, и он становился незаметным, растворялся в море москвичей-обывателей.

Так и сейчас, поглядывая под ноги, и не торопясь, со скоростью людского потока, двигаясь по Садово-Кудринской, Иван добрел до Площади Восстания и свернул к высотке.