Поздно вечером 9 июля бывшие члены Думы собрались в Выборге, в гостинице «Бельведер». Приехало 178 человек. По плану П. Н. Милюкова (который в самом заседании не присутствовал) была выдвинута идея обращения к народу с призывом к пассивному сопротивлению - неплатежу налогов, отказу идти на военную службу и непризнанию займов, заключенных правительством за период конфликта.

Этот проект встретил весьма энергичные протесты. Л. И. Петражицкий указывал, что такой шаг является неконституционным. М. Л. Герценштейн говорил, что такие средства борьбы противоречат убеждениям многих и не могут поэтому быть общими для всех. Другие отмечали, что русский бюджет построен гл. обр. на косвенных налогах (на что проф. Гредескул серьезно возразил: «надо указывать народу, чтобы он воздерживался от употребления казенного вина»). Польские депутаты прямо заявили: мы такого воззвания не можем подписать, так как нашего призыва бы послушались, и это вызвало бы кровопролитие…

Прения еще продолжались, когда в «Бельведер» прибыл выборгский губернатор и просил сократить заседание, чтобы не ставить автономию Финляндии в неловкое положение перед русской властью. Тогда большинством голосов воззвание было одобрено, и меньшинство, из товарищеской солидарности, также подписало его. Только кн. Г. Е. Львов на это не согласился. Поляки же издали свое особое воззвание; в нем говорилось, что они будут сообразоваться «с особыми условиями Царства Польского».

Возвращаясь в Петербург, б. члены Думы ждали ареста; но правительство решило просто их игнорировать; несколько позже участвовавшие в составлении воззвания были привлечены к суду (который состоялся почти через полтора года). Это лишило «выборжцев» - как их стали называть - возможности баллотироваться в следующие Думы. Других последствий это воззвание не имело: оно никак не отразилось на поступлении налогов, не говоря уже о рекрутском наборе.

Выборгское воззвание, вне всякого сомнения, было актом революционным - незаконным ответом на вполне закономерный акт роспуска Гос. думы. Оно показало, как мало считаются с законностью не только крайние левые партии, но и к.-д.

Крайние левые выпустили свой отдельный «манифест», подписанный фракциями трудовиков и с.-д. Гос. думы, крестьянским и железнодорожным союзом, партиями с.-д. и с.-р.: «Трудовое крестьянство должно взять дело в свои руки. Ему не дали земли и воли. Оно должно само взять волю, сместив все правительственные власти. Оно должно немедленно взять всю землю».

Этот манифест был показательным: как последняя ставка революции выдвигалось аграрное движение. «Прежде чем поднести спичку, надо убедиться, что будет ветер», - замечало по поводу этого воззвания «Русское Богатство». Манифест крайних левых произвел так же мало действия, как и выборгское воззвание.

Когда говорят, что первая Дума была неработоспособна, - это следует понимать не в том смысле, что депутаты ленились или были сугубо невежественны. Но она в целом ставила себя вне существующего строя; она считалась не с требованиями основных законов, а только со своими воззрениями на «природу народного представительства». «Она стала на почву нового права, прекрасно названного на простонародном языке - захватным правом, - писал известный историк проф. В. И. Герье. - Государю отводилось почетное положение мраморной статуи в завешанном храме, от имени которой жрецы произрекали бы народу свою волю».

Дума хотела в другой форме продолжать революцию. Государь, не желавший отменять того, что он дал, в то же время не видел никаких оснований идти на уступки этому новому натиску революционного движения.

Роспуск Думы ставил вопрос: что же дальше? Продолжать ли начатый опыт или признать его неудавшимся, как предлагали правые? Государь определенно высказался за первый путь; и в составе правительства он нашел именно того человека, который наиболее подходил для выполнения поставленной задачи, - Петра Аркадьевича Столыпина.

Эта задача была двойная: беспощадная борьба с кровавыми и насильственными проявлениями революции - и проведение реформ, признанных необходимыми; в их числе было создание таких форм народного представительства, которые, открывая обществу возможность политической деятельности, в то же время не превращались бы в орудия врагов монархической государственности.

П. А. Столыпин как нельзя более подходил именно для такой роли. Человек с большим личным мужеством, способный быстро решать и энергично действовать, выдающийся оратор, производивший впечатление даже во враждебной атмосфере первой Думы, искренне преданный государю монархист, не пытавшийся «ультимативно» навязывать ему свои взгляды, бывший саратовский губернатор был в то же время хорошо знаком и с земством, и с аграрным вопросом, и с механизмом аппарата власти.

Назначенный премьером (с сохранением поста министра внутренних дел) в день роспуска Думы, Столыпин первым же своим циркуляром (от 11 июля) обратил на себя внимание и вызвал за границей сочувственные комментарии. «Открытые беспорядки должны встречать неослабный отпор. Революционные замыслы должны пресекаться всеми законными средствами», - говорилось в нем и тут же добавлялось: «Борьба ведется не против общества, а против врагов общества. Поэтому огульные репрессии не могут быть одобрены… Намерения Государя неизменны… Старый строй получит обновление. Порядок же должен быть охранен в полной мере».

П. А. Столыпин хотел подчеркнуть направление своего кабинета, привлекши в его состав нескольких общественных деятелей: так, в министры земледелия намечался Н. Н. Львов, в министры торговли А. И. Гучков, обер-прокурором синода предполагалось назначить Ф. Д. Самарина. Но из этих переговоров ничего не вышло. Умеренные общественные деятели ставили слишком большие требования (пять министров из «общества» и опубликование их программы от имени всего кабинета); Ф. Д. Самарин, более правый, заявил о своем несогласии с общим курсом. «Говорил с каждым по часу. Не годятся в министры сейчас. Не люди дела», - сообщил государь в записке Столыпину после бесед с Гучковым, Львовым и Самариным; своей матери он писал: «У них собственное мнение выше патриотизма, вместе с ненужной скромностью и боязнью скомпрометироваться».

Первые дни после роспуска Думы прошли спокойно, но в ночь на 17 июля вспыхнуло восстание в островной крепости Свеаборг под Гельсингфорсом: взбунтовался артиллерийский полк. Между фортами и берегом началась орудийная перестрелка. Финские революционные круги в лице «красной гвардии» попробовали оказать содействие восставшим, но встретили сопротивление со стороны тут же возникшей финской «белой гвардии». Восставшие держались три дня, но после взрыва порохового погреба, после появления флота, который начал обстреливать форты, пали духом и 20 июля сдались. Число жертв оказалось крайне незначительным.122

Более коротким, но и более кровавым был бунт в Кронштадте 19 июля, начавшийся со зверского убийства двух офицеров и их семей (среди убитых была 90-летняя старуха г-жа Врочинская). Восстание было подавлено в тот же день Енисейским пехотным полком: «двинулись к арсеналу, - описывал участник восстания, - впереди енисейцы, сбоку пулеметы, с тылу тоже енисейцы… и мы бежали».

19 июля взбунтовалась также команда крейсера « Память Азова»; офицеры спаслись на берег под обстрелом; но среди восставших тут же произошел раскол, и, как на «Георгии Победоносце» в июне 1905 г., верная долгу часть команды одержала верх и привела крейсер в Ревельский порт «с повинной».

Этой короткой вспышкой закончились военные бунты; попытка всеобщей забастовки в Москве (24-28 июля) оказалась «совсем жалкой» (по признанию «Русского Богатства»), Только революционная партизанская война, выражавшаяся в убийствах и «экспроприациях» (грабежах с политической целью), достигла в первый месяц после роспуска Думы своего максимального развития.