Изменить стиль страницы

Граф Витте по этому поводу выпустил воззвание: «Братцы рабочие, станьте на работу, бросьте смуту, пожалейте ваших жен и детей. Не слушайте дурных советов. Дайте время, все возможное для вас будет сделано. Послушайте человека, к вам расположенного и желающего вам добра. Граф Витте».

«Пролетарии ни в каком родстве с графом Витте не состоят… Совет Рабочих Депутатов не нуждается в расположении царских временщиков», - отвечал на это петербургский совет.

Но вторая забастовка, объявленная по частному поводу, не создала стихийного движения. Железные дороги послушно стали; газеты на четыре дня прекратили свой выход; но даже на петербургских заводах работало около половины обычного состава.

5 ноября правительство дало бастующим удобный предлог для прекращения забастовки: оно издало сообщение, разъясняющее, что «кронштадцам» казнь не грозит (их будут судить не за бунт, а за пьяное буйство и грабежи), и обещающее снять военное положение в царстве Польском, как только наступит успокоение. «Скажем прямо, - говорил Троцкий в петербургском совете, - мы все равно должны были бы призвать петербургских рабочих к прекращению забастовки… Видно, что везде в России политическая манифестация идет на убыль…»

Витте возлагал большие надежды на Земский съезд, открывшийся в Москве 6 ноября. На нем раздались и речи о необходимости сотрудничать с властью. «Наверху получилось такое впечатление, - говорил кн. Е. Н. Трубецкой, - что манифестом не довольны ни революционеры, ни прогрессивные земцы». А И. Гучков настаивал на необходимости дать отпор революции. Но съезд так и не счел возможным высказаться за поддержку кабинета Витте, даже в условной форме, предложенной П. Б. Струве (поддержка - если правительство примет программу съезда).

В печати начали высказывать нелестные для Витте предположения. «Если завтра эти молодцы арестуют гр. Витте и посадят его в каземат Петропавловской крепости, вместе с собственными его министрами, я нимало не удивлюсь», - писал А. С. Суворин.103 Бездействие правительства порою объясняли хитроумным планом: «Я допускаю, - писал М. С. Меньшиков,104 - что гр. Витте потворствует революции, но затем лишь, чтобы ее вернее убить… Не правительство первое страдает от анархии, а общество. От повышения цены мяса вдвое и втрое страдают не министры… Тот же народ, те же рабочие… начнут облаву на революцию, и она будет убита, как хищный зверь, выпущенный из клетки».

Государь (10 ноября) писал императрице Марии Феодоровне: «Все боятся действовать смело, мне приходится всегда заставлять их и самого Витте быть решительнее… Ты мне пишешь, милая мама, чтобы я оказывал доверие Витте. Могу тебя уверить, что с моей стороны делается все, чтобы облегчить его трудное положение… Но не могу скрыть от тебя некоторого разочарования в Витте. Все думали, что он страшно энергичный и деспотичный человек и что он примется сразу за водворение порядка прежде всего…» Между тем, действия кабинета Витте создают «странное впечатление какой-то боязни и нерешительности».105

За эти дни государь, предоставив Витте внутреннюю политику, возобновил переписку с Вильгельмом II о Бьеркском договоре. «Мало шансов, - писал он 27 октября, - привлечь к нашему союзу Францию. Россия не имеет оснований бросать свою старую союзницу или производить над ней насилие… Поэтому следует добавить следующую декларацию: «ввиду затруднений, препятствующих немедленному присоединению французского правительства, сим поясняется, что ст. I договора не подлежит применению в случае войны с Францией и что взаимные обязательства, соединяющие последнюю с Россией, будут полностью сохранены впредь до заключения соглашения втроем».

Вильгельм II настаивал, однако, на сохранении первоначального текста. Он утверждал, что договор юридически уже действителен. Это, по меньшей мере, было спорно: всегда при заключении договоров бывают две стадии; личное участие монарха в составлении текста договора («парафировании») не устраняет необходимость более торжественного акта ратификации. Само германское правительство, пока Бюлов возражал против подписанного в Бьерке текста, считало себя вправе потребовать изменений текста. Но теперь оно заняло непримиримую позицию, настаивая на том, что никакие оговорки недопустимы. С точки зрения добрых отношений между Россией и Германией это было несомненной ошибкой: настаивая на прежнем тексте ради чисто теоретической возможности, правительство Вильгельма II фактически уничтожало договор, устанавливавший германо-русскую солидарность против Англии. Государь счел, что с отказом Германии принять дополнительную статью отпадает и весь договор. Года через два с этой точкой зрения вынуждена была согласиться и Германия.

Еще заседал в Москве Земский съезд, когда в Севастополе начались волнения, особенно серьезные потому, что в них участвовали части армии и флота. 11 ноября восстали морские команды на берегу. На их сторону перешла часть Брестского пехотного полка. Среди флота замечалось брожение. Прибывший на следующий день корпусный командир, ген. барон А. Н. Меллер-Закомельский, привел к повиновению Брестский полк, но матросы не сдавались. 13-го на крейсере «Очаков» был поднят красный флаг. 14-го вечером отставной лейтенант флота Н. П. Шмидт принял на себя руководство движением. Он поднял на «Очакове» сигнал «Командую эскадрой. Шмидт»; послал государю телеграмму о том, что Черноморский флот «отказывает в повиновении правительству» и отправил, чтобы призвать к восстанию остальные войска, своих посланцев на берег. Когда они были задержаны, Шмидт распорядился перестать давать пищу пленным офицерам, пока его эмиссаров не освободят.

Но бунт, казавшийся грозным, опять рассыпался при первых же пушечных выстрелах. Крейсер «Очаков», охваченный огнем, поднял белый флаг. Остальные суда покорились без борьбы. Шмидт был задержан и впоследствии расстрелян по приговору морского суда. Брестский полк, сначала бунтовавший, принял, под командой полк. Думбадзе, деятельное участие в овладении последним оплотом мятежников - морскими казармами на берегу. К утру 16-го все было кончено. Севастопольский бунт стоил около 30 человек убитыми и 70 ранеными с обеих сторон.

В тот же самый день, 16 ноября, началась почтово-телеграфная забастовка. Почтовые служащие, ссылаясь на манифест 17 октября, пожелали основать профессиональный союз. Им ответили, что союзы государственных служащих не допускаются и за границей, и предложили подождать до разрешения этого вопроса Г. думой. В ответ съезд почтовых и телеграфных служащих с одобрения Совета рабочих депутатов объявил всероссийскую забастовку. Она вызвала отрицательное отношение со стороны широких кругов. Самые либеральные элементы недоумевали, зачем наносить такой удар всему хозяйству страны по частному вопросу, не представляющему особой срочности. Проф. Ф. Ф. Мартене опубликовал в газетах воззвание, призывавшее бороться со стачкой «не словом, а делом». Сотни добровольцев явились в петербургский почтамт, чтобы разбирать и разносить корреспонденцию. Местами то же происходило и в провинции. Почтовая забастовка вызвала активное движение протеста, которое довольно быстро с нею справилось: уже 23 ноября забастовка в Петербурге кончилась; служащие были приняты обратно - с месячным вычетом из жалованья в виде штрафа. В провинции она местами длилась несколько дольше.

В эти же дни начали организовываться правые течения, стоявшие за сохранение - или восстановление - неограниченной царской власти: в Москве - монархическая партия, во главе с редактором «Московских Ведомостей» В. А. Грингмутом, в С.-Петербурге - «Союз русского народа», во главе с д-ром А. И. Дубровиным, устроивший 21 ноября в Михайловском манеже свой первый митинг, привлекший толпу в несколько тысяч человек. В том же смысле высказался и съезд Союза землевладельцев, заседавший в Москве около 20 ноября; съезд постановил просить государя «заменить нынешнее правительство другим, т. к. настоящее не в силах установить твердую власть и справиться со смутой».

вернуться

103

"Новое Время», 6 ноября.

вернуться

104

"Новое Время», 11 ноября.

вернуться

105

С. Е. Крыжановский, которому гр. Витте как раз в эти дни поручил составление проектов новых законов, дает о нем такой отзыв: «В голове его был хаос, множество порывов, желание всем угодить, - и никакого определенного плана действий. Вообще вся его личность производила впечатление, не вязавшееся с его репутацией. Может быть, в финансовой сфере, где он чувствовал почву под ногами, он и был на высоте, но в делах политики и управления производил скорее впечатление авантюриста, чем государственного деятеля». (С. Е. Крыжановский. Воспоминания. Берлин. 1938.)