«Правительство весьма озабочено наступившими событиями и посылкой Австро-Венгрией ультиматума Сербии. Правительство зорко следит за развитием австро-сербского столкновения, к которому Россия не может оставаться равнодушной».
Этим кратким и сдержанным сообщением русское правительство давало понять, что оно не намерено бездействовать, если Австро-Венгрия попытается силой навязать Сербии свою волю. Австрийский ультиматум и русский ответ по существу уже предрешали неизбежность войны.
Возможно, что Австрия, а также Германия, знавшая о предстоящем выступлении своей союзницы, рассчитывали добиться бескровного дипломатического успеха, полагаясь на то, что Россия будет во что бы то ни стало избегать войны. Миролюбие государя было известно; однако хотя бы бывший канцлер Бюлов мог припомнить и то предупреждение, которое сам государь ему дал еще пятнадцать лет перед тем.216
Существовали традиции, от которых Россия не могла отступить, во всяком случае, под внешней угрозой.
Издавна Россия считала себя преемницей Византии и покровительницей остальных славянских народов. Она могла сама видоизменить свою политику и сознательно перенести свой центр на Восток. В этом отношении правительство даже шло впереди общества, которое никогда не понимало всего значения дальневосточной политики государя. Так называемое «передовое» общественное мнение оставалось гораздо ближе к традициям середины XIX века. Особенно за последние годы, после боснийского кризиса, интерес к Ближнему Востоку, к балканским славянам, распространился и на широкие слои интеллигенции. Кроме того, события последних лет создали между Россией и Сербией связь взаимных обязательств, хотя и не закрепленных формальным договором. Сербия и в боснийском кризисе (1909 г.), и в вопросе о выходе к морю (1912 г.), и в вопросе о Скутари (1913 г.) последовала указаниям русского правительства и помогала ему избежать международных осложнений. Россия, со своей стороны, этим самым обязывалась не допускать насилия над Сербией. В этом сходились все русские государственные деятели, не исключая тех, которые предпочли бы дружбу с Германией сближению с Англией. Так, П. Н. Дурново в своей записке прямо указывал, что для возможности сближения Германия, со своей стороны, должна «пойти навстречу нашим стремлениям» и обеспечить Россию «от чрезмерных происков Австро-Венгрии на Балканах».
11 июля сербский королевич-регент Александр в телеграмме на имя государя писал: «Мы не можем защищаться. Посему молим Ваше Величество оказать нам помощь возможно скорее… Мы твердо надеемся, что этот призыв найдет отклик в Его славянском и благородном сердце».
Государь на это ответил 14 июля: «Пока есть малейшая надежда избежать кровопролития, все наши усилия должны быть направлены к этой цели. Если же, вопреки нашим искренним желаниям, мы в этом не успеем, Ваше Высочество может быть уверенным в том, что ни в коем случае Россия не останется равнодушной к участи Сербии». Телеграмма эта была получена как раз в тот день, когда Австрия объявила Сербии войну, и произвела огромное впечатление. Председатель Совета министров Никола Пашич «был настолько взволнован, что мог говорить только урывками: «Господи, милостивый русский Царь, какое утешение». Он не был в силах сдержать своих слез».217
«Тяжкие времена не могут не скрепить уз глубокой привязанности, которыми Сербия связана со святой славянской Русью, и чувства вечной благодарности за помощь и защиту Вашего Величества будут свято храниться в сердцах всех сербов», - писал (16 июля) в ответной телеграмме королевич Александр.
Иной позиции государь занять не мог, и в этом он был поддержан всем русским общественным мнением. Но и в Австро-Венгрии создалось положение, при котором правительство не считало возможным отступить и этим уронить свой престиж в глазах разноплеменного населения Дунайской монархии. Россия не могла предоставить Австро-Венгрии поступить с Сербией по своему усмотрению; Австро-Венгрия поставила вопрос так, что всякое вмешательство в ее спор с Сербией она рассматривала как посягательство на ее честь.
После того как Австрия зашла сразу так далеко, а Россия заявила, что есть вещи, на которые она согласиться не может, - международное положение стало, в сущности, сразу безвыходным, хотя переговоры еще продолжались несколько дней. Был, пожалуй, только один момент, когда Австрия еще могла отступить, в то же время провозглашая свою победу: сербский ответ, врученный 13 июля, шел дальше в удовлетворении австрийских требований, чем можно было ожидать; Сербия не принимала только вмешательства австро-венгерских властей в судебное следствие на ее территории; но даже и в этом вопросе готова была вести дальнейшее переговоры. Так, германский император, прочтя сербский ответ, счел, что он удовлетворителен. Но Австрия этого не сочла. Она в тот же день (13-го) прервала с Сербией дипломатические сношения, а 15-го объявила ей войну.
В русских правительственных кругах сперва имелась надежда на то, что Германия окажет на Австрию умеряющее действие. Государь в этом смысле телеграфировал несколько раз императору Вильгельму. Но Германия не считала возможным отказать в поддержке Австро-Венгрии, своей единственной союзнице. Кроме того, действовал широко распространившийся фатализм, представление о том, что война все равно неизбежна. Даже такой радикальный германский орган, как «Frankfurter Zeitung», писал сразу же после австрийского ультиматума (11-24 июля): «Если сейчас и удастся избежать европейской войны, то, к сожалению, приходится опасаться, что русский национализм через несколько лет попытается изгладить свое теперешнее унижение…»
Такой же фатализм господствовал и во Франции, и в Англии. Позиция Франции была при этом проста. Непосредственно не заинтересованная в конфликте, она только строго придерживалась своих союзных обязательств; при этом те крути, которые считали франко-германское столкновение неизбежным, были скорее довольны, что данный конфликт начинается именно с России, которая уже не может оказать умеряющее влияние, как во время марокканского кризиса. Англия также знала, что германская пропаганда последних лет толковала все происходящее как англо-германское соперничество; и она не видела большого вреда в том, чтобы в открытую борьбу против Германии втянулась Россия и за нею Франция.
При общей готовности принять войну и при отсутствии где-либо твердой воли ее предотвратить, хотя бы ценою жертв, все державы только выполняли некий обряд, продолжая переговоры о мирных путях ликвидации конфликта - и в то же время выискивая способ возложить на противоположную сторону ответственность за войну.
Русское общественное мнение было весьма единодушно в отпоре австрийскому ультиматуму. Только к.-д. «Речь» сперва отнеслась с известным осуждением позиции русского правительства. «Что Сербия, особенно после русского поощрения, не даст вполне удовлетворительного ответа, - писала «Речь» 12 июля, - это можно считать несомненным. Поощрение Сербии уже оказано, и известная доля ответственности за последствия нами уже взята. Таким образом, остановить ход событий, по-видимому, уже не в нашей власти…» Но через два дня и «Речь» признавала, что сербский ответ оказался более чем удовлетворительным…
В воскресенье 13 июля в С.-Петербурге состоялись уличные манифестации; толпа кричала: «Да здравствует армия, да здравствует война». - «Это необычный вечер, - писало «Новое Время» (14.VII), - это вечер народного ликования, народного восторга перед возможностью той войны, которая, быть может, со времени Освободительной турецкой войны одна так популярна и так возвышенна».
Поскольку Россия решила «не остаться равнодушной к судьбе Сербии», необходимо было принять подготовительные военные меры. 15 июля Австрия объявила Сербии войну; в тот же день русское правительство решило объявить мобилизацию четырех военных округов (приблизительно половины армии). Желая до последней возможности не порывать с Германией, государь считал, что мобилизация должна коснуться тех войск, которые сосредотачиваются к австрийской границе.