Другой выпад А. И. Гучкова был гораздо серьезнее.

Григорий Распутин, совершивший в середине 1911 г. паломничество в Святую Землю, писал с дороги прочувствованные письма своим почитателям и по возвращении, как бы очистившись от старых грехов, был снова принят в высших придворных кругах.

За это время епископ Гермоген, человек фанатически убежденный, но крайне неуживчивый, выдержавший в своей епархии борьбу с местными властями, был приглашен в состав Синода. Там он тотчас же вошел в конфликт с большинством иерархов и с обер-прокурором В. К. Саблером и обратился к государю в Ливадию с телеграммой, резко обличая Синод в попустительстве ересям, за допущение молитв за «инославных» и за благожелательное в принципе отношение к учреждению должности «диаконис». Видя, что епископ Гермоген мало подходит к коллегиальной работе в составе Синода, государь, по предложению В. К. Саблера, издал распоряжение о том, чтобы епископ Гермоген вернулся обратно в свою Саратовскую епархию.

Епископ Гермоген и состоявший при нем иеромонах Илиодор в это самое время предприняли попытку воздействовать на Распутина, с которым у них раньше были наилучшие отношения. Произошла безобразная сцена; после препирательства на словах Илиодор и один его сподвижник в присутствии епископа вступили в драку с Распутиным, избили его и силой отняли у него письма от членов царской семьи; Распутин еле спасся и потом утверждал, что его хотели изувечить. Эта сцена не могла, конечно, улучшить отношения государя к еп. Гермогену, но не она была причиной его возвращения в Саратов. Однако сам епископ, иеромонах Илиодор и близкие к ним люди стали утверждать, что все это «происки Распутина». Еп. Гермоген отказался повиноваться высочайшей воле, не захотел ехать в Саратов и в беседах с корреспондентами оппозиционных газет стал всячески обличать своих «недругов».

Налицо имелся факт открытого неповиновения верховной власти. Государь обождал недели две, но затем издал предписание - еп. Гермогену выехать уже не в Саратов, а в Жировицкий монастырь Гродненской губ., Илиодора же отправить во Флорищеву пустынь.177

Тогда началась газетная кампания. Почитатель еп. Гермогена, церковный деятель Новоселов, поместил в органе А. И. Гучкова «Голос Москвы» неслыханное по резкости письмо к церковным властям, к С.-Петербургскому митрополиту Антонию, к обер-прокурору Саблеру, обвиняя их в попустительстве «еретику» Распутину. Номер «Голоса Москвы» был конфискован; тогда, по инициативе Гучкова, вопреки возражениям многих умеренных октябристов, в Думу был внесен запрос, в тексте которого повторялась статья, вызвавшая конфискацию «Голоса Москвы». Запрос почти без прений был принят на заседании 26 января.

Правительственные и придворные круги приложили около этого времени немало усилий, чтобы добиться устранения Распутина. Государю говорили, что старец Григорий - еретик, сектант-хлыст, ссылались на случаи его безобразных кутежей. Государь 26 февраля поручил председателю Гос. думы Родзянко проверить эти обвинения, которые сам он, особенно в отношении хлыстовства, считал слабо обоснованными, тогда как государыня вообще видела в них сплошную клевету.

В это время в Гос. думе обсуждался бюджет. 9 марта очередь дошла до сметы Св. синода, и этим А. И. Гучков воспользовался для произнесения громовой обличительной речи. Гучков сказал: «Хочется говорить, хочется кричать, что церковь в опасности и в опасности государство… Вы все знаете, какую тяжелую драму переживает Россия… в центре этой драмы - загадочная трагикомическая фигура, точно выходец с того света или пережиток темноты веков, странная фигура в освещении XX столетия… Какими путями этот человек достиг центральной позиции, захватив такое влияние, перед которым склоняются высшие носители государственной и церковной власти? Вдумайтесь только - кто же хозяйничает на верхах, кто вертит ту ось, которая тащит за собою и смену направления, и смену лиц, падение одних, возвышение других?..» Гучков говорил далее про «антрепренеров старца», «суфлирующих ему то, что он шепчет дальше», и закончил речь резким выпадом против Саблера.

Эта речь произвела в Думе большое впечатление. Только Н. Е. Марков тут же с места отважился крикнуть: «Это бабьи сплетни!» Обер-прокурор Синода В. К. Саблер ответил Гучкову с большим достоинством: «Когда к врагам церкви примыкают люди, которые в загадочной форме выступают с обвинениями, я им прямо скажу, что они неправы. И по той простой причине, что эта таинственная загадочность неопределенных речей значения серьезных аргументов не имеет. Обер-прокурор Синода знает свой долг… Чувство сознания своих обязанностей перед Царем, перед св. Церковью и родиной всегда будут ему присущи, а таинственные неопределенные обвинения его никогда не страшат».

Это выступление Гучкова в корне уничтожило все попытки убедить государя в том, что Распутина не следует принимать при дворе. Государь знал лучше, чем кто-либо другой, что и «смена направлений», и «смена лиц» зависят только от него самого. Он всегда относился к своей власти как к священному служению, всегда так ревниво оберегал царскую совесть от посторонних влияний. Утверждения о влиянии Распутина на государственные дела поэтому не могли не казаться государю лживыми до фантастичности и в то же время оскорбительными. Видя, как в этом отношении вольно обращаются с истиной, он поневоле стал относиться скептически и к рассказам о личных пороках Распутина - тем более что все попытки установить причастность «старца» к секте хлыстов дали отрицательный результат.178

После выступления Гучкова государь не захотел принять Родзянко, письменный доклад которого он прочел - и нашел совершенно недоказательным. «Поведение Думы глубоко возмутительно, - начертал он на этом докладе, - особенно отвратительна речь Гучкова по смете Св. Синода. Я буду очень рад, если мое неудовольствие дойдет до этих господ, не все же с ними раскланиваться и только улыбаться».

«Я просто задыхаюсь в этой атмосфере сплетен, выдумок и злобы», - тогда же сказал государь В. Н. Коковцову.

Кампания, связанная с именем Распутина, не ограничивалась, однако, политическими выпадами в Гос. думе. Вскоре после сцены между Илиодором и Распутиным, в начале 1912 г. в столицах, с ссылкой на А. И. Гучкова, стали распространяться гектографированные копии писем государыни и великих княжон к Распутину. Власти занялись этим делом, и им удалось достать подлинники писем, относившихся к 1908 или 1909 гг.,179 ко времени, когда про Распутина еще не ходило никаких темных слухов; в письмах выражалась преданность «Божьему человеку» и вера в него. Тем не менее, копии этих писем - притом искаженные - пускались кем-то в оборот и сопровождались самыми низкими инсинуациями.

Более чем когда-либо государь после этого укрепился в убеждении, что на подобные клеветы один достойный ответ - презрение.

18 апреля в комиссии государственной обороны последовал новый выпад со стороны А. И. Гучкова, на этот раз - против военного министра Сухомлинова. Получив от своих друзей в военном ведомстве ряд секретных сведений, Гучков заявил, что военный министр поручил организацию негласного надзора за офицерским составом своему приятелю, жандармскому полковнику Мясоедову, который, по словам Гучкова, был уже замешан в неблаговидной истории контрабандного ввоза революционной литературы с провокационными целями. Заметка об этом инциденте попала в газеты, Мясоедов вызвал Гучкова на дуэль, которая и состоялась 22 апреля (оба остались невредимы). В этой истории печать уже не так единодушно поддерживала Гучкова. Его критиковали не только правые органы. «Печать роковой бесцельности лежит на выступлениях Гучкова», - писала «Русская Мысль» (ред. П. Б. Струве), называя его «тургеневским бретером Лучковым с жесткими усами, вышедшим на политическую арену».