VIII

В пятидесятых и шестидесятых годах, вечера Павла Степановича были очень оживленны, веселы и шумны. Его усердно посещали такие видные административные лица, как московский генерал-губернатор князь В. А. Долгоруков, петербургский градоначальник Ф. Ф. Тредов, Л. В. Дубельт, граф С. П. Потемкин и мн. др. Также охотно бывали у него М. И. Глинка, A. Н. Даргомыжский, A. Н. Серов и прочие композиторы. А про артистов и говорить нечего, они были его постоянными гостями.

В день же именин, 15-го января, Павел Степанович всегда устраивал большой парадный бал, на котором постоянно присутствовало множество знакомых. Торжество, обыкновенно, начиналось с утра. После обедни вся школа собиралась в большой танцевальной зале, на женской половине, и ожидала появления именинника. Радостный и довольный, Федоров вступал в зал, и все воспитанники и воспитанницы хором приветствовали его поздравительными виршами, специально для этого дня сочиненными. Затем он принимал поздравления у себя на дому, при чем очень много времени уделялось на завтрак и обед. Вечер же начинался спектаклем на школьной сцене. Сперва представлялась какая-нибудь драматическая пьеса, а в конце великолепный дивертисмент с балетными сценами, при участии воспитанниц, но таких, как Муравьева, Суровщикова (Петипа), Лебедева, и т. п. впоследствии знаменитых балерин.

После этого спектакля все отправлялись на квартиру Павла Степановича и веселились до рассвета. Иногда на этих балах гостей ожидали сюрпризы. Так, например, в год появления нового танца «лансье», на именинах Федорова его исполнили четыре пары, в состав которых вошли первые балетные ученицы и лучшие танцовщики. На них были надеты эффектные французские костюмы и напудренные парики. В их исполнении «лансье» произвело впечатление, и тут же оно было признано всеми присутствующими лучшим салонным танцем. Однако, как известно, в России этот танец не привился.

Душою Федоровских вечеров был, разумеется, сам хозяин. Около него всегда группировалась вся компания; время проходило незаметно, и по обыкновению гости неохотно расходились по домам. Это красноречиво свидетельствует об уменьи Павла Степановича быть беспрерывно занимательным и заразительно веселым. Вечною мишенью его шуток и острот была некая старая девица Елизавета Самойловна, которую Федоров называл «Лизой». Эта фамильярность вызывала в ней потешную жантильность и комическое кокетство. Она была огромного роста, внушительной внешности, по выражению Павла Степановича, наводившей страх даже на тамбур-мажора Преображенского полка. В доме Федорова она пребывала с незапамятных времен, в качестве приживалки.

Жена Павла Степановича, бывшая актриса, Прасковья Сергеевна, была женщиною простою, с сомнительным образованием, полученным в дореформенном театральном училище, из которого выходили артисты очень часто безграмотными. Конечно, важное положение супруга, на которого она имела большое влияние, придавало ей известного рода лоск, однако своего происхождения и воспитания она замаскировывать не умела. Наружным видом она тоже не представляла ничего оригинального: роста была среднего, имела маленькие глаза и светло-русые волосы. Носила традиционные чепцы с разноцветными лентами и была пристрастна к спиртным напиткам, очень жаловала тех из гостей, которые поддерживали ей компанию в выпивке, и была откровенно равнодушна к тем, которые отказывались от ее общества среди бутылок. Разумеется эта невоздержность в супруге Федорову нравиться не могла, но он подчинялся ее беспокойному характеру и молчал. С этой стороны ему жилось не хорошо. Прасковья Сергеевна называла Павла Степановича «Полинькой», а он ее «Пашенькой». Это казалось трогательным и умильным.

Единственная дочь их, Евдокия Павловна, была очень невзрачною девицею. Красивыми чертами лица она не обладала, была бледна и малокровна, что хотя и гармонировало с ее светлыми волосами, но вовсе не было ни оригинально, ни очаровательно… Имела характер сентиментальный и влюбчивый; часто была задумчива и редко весела. Постоянно витала в сфере отвлеченных идей и выказывала склонность к меланхолии. Евдокия Павловна была превосходною музыкантшею и недурною художницей; день проводила за чтением романов, а вечер высиживала в опере.

Чадолюбивый отец не чаял в ней души и слышать не хотел об ее замужестве, хотя женихи и заявлялись. Павел Степанович всех искателей руки его дочери ненавидел и ни одному из них не позволял заикнуться о предложении. Он заранее обиняком уже отказывал наотрез. В это случае он был деспотом, им руководили эгоистические чувства. Федоров прежде всего потому не выдавал дочери замуж, что некому было бы встречать его персону по вечерам, при возвращении из театра. Он так привык к этой трогательной встрече, что исключение ее из его повседневной жизни было бы, как он говорил, величайшим для него несчастием. Однако, судьба лишила его этого удовольствия: он пережил и дочь, и жену, которые умерли незадолго до него.

Каждого вновь появляющегося жениха Павел Степанович так начинал вышучивать, что тот скоро отказывался от мысли вступить с ним в родство. Федоров положительно издевался над подобными господами, с намерением дискредитировать их во мнении дочери, что ему всегда и удавалось.

Молодой человек Николай Михайлович П-ев, служивший дирижером в одном из казенных театров, некоторое время усердно ухаживал за Евдокией Павловной, которая в свою очередь тоже обратила свое благосклонное внимание на него. Он был наружно невзрачен, лицо его было покрыто никогда неисчезавшими красными прыщами, однако это нисколько не мешало мечтательной Федоровой увлечься им достаточно серьезно. Молодые люди начали было заводить разговор о свадьбе, но Павел Степанович вовремя догадался об их намерениях и повел свою обычную атаку. Он начал систематично изводить П-ева. Тот не выдержал и сбежал, то есть прекратил свои ежедневные визиты к начальнику репертуара. В особенности же Федоров разодолжил его переложением арии Руслана из оперы Глинки «Руслан и Людмила». Вместо слов:

Павел Степанович продекламировал, обращаясь к П-еву.

П-ев, конечно, сконфузился, а многочисленные свидетели этой шутки рассмеялись, что послужило причиной разочарования для искателя руки Евдокии Павловны.

Точно так же Федоров поступал и со всеми другими женихами.

Павел Степанович вообще был шутником. Попасться ему «на зубок» было не безопасно. Он весьма мило, но вместе с тем зло умел высмеять. Впрочем, все-таки его остроты и эпиграммы во многом уступали остротам и эпиграммам П. А. Каратыгина. Однако, для примера можно привести несколько его стихотворных шуток, которые не сочинялись им в кабинете, а писались экспромптом, во время разговора. Так, про одного из самых близких своих знакомых, Петра Ильича Ю-ча, он однажды сказал:

Кроме жены и дочери, у Федорова проживали две родные его сестры. Одна из них, заведовавшая хозяйством, была вдова, ничего из себя не представлявшая, но зато другая, семидесятилетняя девица Марья Степановна, была прелюбопытной особой.

Несмотря на свой более чем почтенный возраст, она была наивна и мечтательна, как шестнадцатилетняя барышня. Постоянно конфузилась мужского общества и очень опасалась любезностей, исходивших из уст кавалеров, посещавших Павла Степановича. Очень хорошо чувствовала себя в кругу воспитанниц театрального училища, которые часто, а в особенности летом, бывали у Федорова. Марья Степановна охотно с ними гуляла по саду и беспрестанно повторяла: «мы, девицы»… Очень любила вспоминать читанный ею в молодости роман «Таинственный монах» и повесть «Бедную Лизу», содержание которой чуть ли не изо дня в день забавно пересказывала юным подругам. Лицом и фигурой она имела большое сходство с братом и так же, как он, постоянно шамкала губами. Была кособока и страдала постоянными флюсами, что вынуждало ее ходить с подвязанной щекой. Зубов почти не имела, но, не желая казаться беззубой, всегда начиняла свой рот белым воском, который очень искусно приклеивался к деснам. Волосами тоже не могла похвалиться, в силу чего голову прикрывала какой-то черной кружевной тряпкой. Впрочем, эта «наколка» не достигала цели: она всегда съезжала с назначенного ей места и торчала с боку. Костюм ее состоял неизменно из черного или темного платья. Павлом Степановичем отведено было ей помещение на антресолях, куда вела из темного коридора узкая деревянная лестница, с которой Марья Степановна не раз скатывалась, спеша вниз к обеду или к вечернему чаю с ужином. Если же она сама не пересчитывала затылком ступени лестницы, то эту операцию по заведенному обычаю производила ее любимая собачонка Жюлька. Кто-нибудь из них непременно должен был ежедневно перенести крушение, иначе один день не был бы похож на другой, и таким образом раз навсегда заведенный порядок выбился бы из колеи. Эта несчастная Жюлька обладала необыкновенною живучестью. Ее воздушных путешествий, кажется, ни одна бы собака не вынесла, а она себе жила да жила на утешение заботливой хозяйки, которая поступала с ней хоть и бесцеремонно, но зато вполне гигиенически законно. Обыкновенно, Марья Степановна выходила из своей комнаты на верхнюю ступень лестницы и, держа Жюльку в слабых руках, кликала горничную, всегда пребывавшую внизу: