И так далее в этом же роде.

По происхождению Михаил Иванович был русский. Вырос круглой сиротой. Настоящая фамилия его была Сироткин. При дебютах своих на итальянской сцене в Милане, он выбрал звучный псевдоним Сариотти, под которым подвизался и на русских сценах. Его музыкальному образованию и отправке за границу содействовал бывший певец русской оперы Гумбин, у которого в юности Михаил Иванович учился и даже долгое время проживал.

Весьма многие не любили П. С. Федорова и за глаза поносили его ужасно, но в глаза никто не осмеливался быть к нему невнимательным, а тем более непочтительным. В свою очередь и он отлично понимал неискреннее к нему отношение подчиненных, с которыми был так притворно вежлив, ласков и прост. Это послужило к общему мнению, что Павел Степанович «иезуит». Его вежливости и ласковости не доверяли, иногда не без основания предполагая, что за ними скрывается что-нибудь недоброе. Федоров был скрытен вообще; даже близко знавшие его люди никогда не умели предугадать, к чему клонится его радушие и любезность — к добру, иль к худу.

Действуя всегда именем дирекции, как бы пренебрегая самостоятельностью, Павел Степанович очень любил делать представления к наградам, чем, вероятно, рассчитывал расположить к себе подчиненных. Однако, эти награды были всегда так ничтожны, что вовсе не возбуждали ни признательности, ни удивления награждаемых. Давая микроскопическую прибавку актеру и видя, что тот не особенно-то ею доволен, Федоров в утешение говорил:

— Конечно, это прибавка не большая, но… если ежегодно вам будет прибавляться по столько, то вскоре ваш оклад станет огромным. Дирекция ценит вади труды и охотно бы прибавила больше, но в настоящее время не располагает лишними суммами. Потерпите, может быть, в будущем году я вам кое-что и устрою… Надо будет найти минуту у директора; я надеюсь, что он на увеличение вашего оклада согласится… Потерпите!

И приходилось многим ожидать этой директорской минуты иногда долгие годы.

Выпускным из училища назначалось весьма скромное жалованье; кордебалетные же артисты получали не более 174 рублей в год. Прибавка к жалованью рублей ста в год считалась огромной наградой, которой удостаивались очень немногие.

При приеме новых артистов с воли, Федоров был чрезвычайно осмотрителен. Некоторых же, несмотря на их несомненные способности, вовсе не допускал до дебюта, мотивируя свой отказ обычным соображением:

— Этот господин нам не ко двору. Он, может быть, и недурной актер, но на императорскую сцену не годится. Что хорошо в провинции, то не всегда удобно для столицы!

И уж тут никакие просьбы не могли поколебать решения Павла Степановича. Он твердо стоял на своем и ни за что не соглашался сделать исключения. Впрочем, его решения безапелляционно подчинялись взгляду высшего начальства, с которым он по этому поводу никогда ни в какие препирательства не вступал. В угоду директору Федоров вообще легко поступался своими мнениями и впечатлениями. Например, при бароне Кистере Павел Степанович разрешил дебютировать на сцене Александринского театра одной молодой, красивой артистке, которая своим кокетливым обращением очаровала его. Он был от нее в восторге и обещал принять ее в состав драматической труппы. Она пожелала выступить в ролях Офелии («Гамлет») и Софьи («Горе от ума»). Успех ее не был особенно выдающимся, но Федоров расточал ей похвалы, и она уж предвкушала занять видное место на казенной сцене. Однако, этому совершиться было не суждено. Стоило только как-то между прочим проговориться директору, что эта дебютантка не особенно ему нравится, как Павел Степанович моментально переменил о ней свое мнение. На другой же день после разговора с бароном Кистером он громко высказывал об очаровавшей его артистке:

— Она очень плоха… куда нам ее… нет, она нам не годится. Да и барон не находит в ней ничего хорошего.

Так, к полному ее изумлению, ангажемента и не последовало.

На эту дебютантку П. А. Каратыгиным была написана меткая эпиграмма:

Павел Степанович обладал вспыльчивым характером. Когда сердился, неистово кричал и бесновался. В это время не переносил никаких противоречий или возражений, которые делали его гнев беспредельным. Лица, хорошо его знавшие, старались смолчать на все его нападки и брань, хотя бы даже и совершенно несправедливые. Эта покорность и смирение скоро охлаждали ого бешеный порыв, и он становился опять мягким, вежливым и ласковым, чем иногда некоторые злоупотребляли. Обыкновенно успокоившись он делался доступным для всяких просьб. Впрочем, его гнев можно было смягчать также и какою-нибудь неожиданностью.

В одном из весенних бенефисов на сцене Александринского театра шла мелодрама «Розовый павильон», в которой одна из главных ролей была поручена актеру Малышеву. Наступает время играть спектакль, а его нет. Собравшаяся в театре публика стала выказывать нетерпение. Федоров мотался по сцене и заочно грозил неисправному актеру лишением службы.

Оказалось, что Малышев в этот день, плотно пообедав, лег спать и так крепко уснул, что прислуга не решалась его будить, когда приезжала за ним казенная карета. Посланный же к нему курьер едва поднял его с постели и немедленно доставил в театр, где ожидал его рассвирепевший начальник репертуара.

— Что это вы делаете? Как вы служите? — накинулся Павел Степанович на Малышева. — Публика в театре, спектакль опоздал на целый час, а вы не изволите являться вовремя к исполнению своих обязанностей? С завтрашнего дня вы можете считать себя уволенным…

Малышев пустился на хитрость. Он вдруг закричал громче Федорова:

— Укротите, ваше превосходительство, свой гнев… Я едва доехал до театра. Чем браниться, вы лучше спросите, могу ли я играть!

— Почему не можете? Что за, вздор?!

— У меня холера! — заорал благим матом. Малышев.

— Как холера? — воскликнул с ужасом Федоров. — Не может быть?!

— На свете нет ничего невозможного… Вы подняли меня со смертного одра…

— Боже мой, Боже мой — засуетился Павел Степанович, изменив свой гневный тон на участливый и мягкий. — Скорее бегите в уборную, а я за иноземцевскими каплями пошлю.

Малышев спокойно пошел одеваться. Перед самым выходом на сцену вбежал к нему в уборную Федоров и приказывал принять усиленную дозу лекарства, от которого провинившийся актер уж никак не мог отказаться. Он с отвращением проглотил его и отправился «играть». Начальник репертуара поместился в кулисах и все время беспокойно следил за мнимо-больным, поминутно приговаривая:

— У меня сердце не на месте. Я боюсь, чтоб с ним не разразилась холера в каком-нибудь патетическом месте. Это будет вопиющим скандалом.

Но, конечно, все обошлось благополучно, и Малышев такие образом избавился от неприятностей, неизбежных при всех других обстоятельствах. В pendant к этому случаю можно привести другой, но более курьезный.

Некто Бехтеев, сгорая страстью к театру, определился на службу в дирекцию без всякого вознаграждения, в надежде выслужиться впоследствии своим рвением и талантами. Но прошло более двух лет его пребывания за кулисами Александринского театра, а подходящего для него оклада все не находилось, хотя он усердно выполнял обязанность помощника режиссера. А самым обидным для него было то, что ему не давали фигурировать, на сцене.

— Даром служи, — говаривал он обыкновенно, — а работай как вол. Другое дело, если б поручали роли, со своим положением я бы тогда мог мириться. Все-таки удовольствие…