– Мосье Каютин, извините нас: мы…

– Помилуйте, я очень рад случаю познакомиться с вами, – отвечал Каютин тоже по-французски и ловко расшаркался. Невеста грациозно приседала.

– Pierre! отрекомендуй мосье Каютина папа, – жеманно сказала она.

И пасынок повел Каютина к жениху, который, ослабев от испуга и нетерпения, в изнеможении сидел на стуле. Радость его была трогательна при рекомендации нового шафера. Он обнял Каютина, расцеловал и дал приказание начинать обряд.

Жениха водили под руки, брата его шафера тоже поддерживали. Невеста томно глядела вверх и поминутно вздыхала, так что корсет ее трещал и скрипел.

Каютин измучился, держа венец, потому что невеста была страшно высока, а цветы делали ее еще выше.

Начались поздравления. По примеру других, Каютин подошел к руке невесты и почувствовал легкое пожатие. – Мосье Каютин, – сказала невеста, – я надеюсь, что вы до конца исполните вашу обязанность?

– Маменька, мы с ним поедем, – дружелюбно сказал пасынок.

Каютин разинул было рот, но невеста подала ему свою шаль.

– Потрудитесь подержать.

Он поклонился и взял шаль. Пасынок радостно засмеялся.

Все общество отправилось в деревню молодого, которая была в двух верстах. Новых лиц не прибавилось; вечер, благодаря рассказам Каютина о Петербурге, прошел скоро и весело. Молодая томно смотрела на Каютина и, улучив минуту, когда они остались вдвоем, шепнула ему:

– Мосье Каютин, вы оживили меня: мне ужасно было скучно.

– Мне кажется, что в такой день невозможно скучать, – заметил Каютин.

– Есть всюду исключения!

Она тяжело вздохнула и трагически произнесла:

Где б ни был он,

Ему привет, ему поклон. -

Каютин докончил романс.

– Неужели и в Петербурге его знают? Не правда ли, прелестный романс? Сколько чувства!

Ах, тяжела моя верига.

– Спойте что-нибудь, – сказал Каютин.

– О нет, я боюсь!

– Чего?

– В Петербурге все такие насмешники… Уж чего не говорят про нас, бедных провинциалок… право, уж даже смешно!

– Помилуйте, как можно! да вот я… откровенно скажу, что я нигде так приятно не проводил времени, как у вас.

Лукерья Тарасьевна (так звали молодую) быстро встала, села у фортепьян и сделала фальшивый аккорд.

– Правда, – спросила она, – что петербургские женщины не умеют любить?

– Отчего вы так думаете?

– Они все холодны: столичная жизнь их портит. Природа, о природа!..

И молодая снова застучала по клавишам.

– Я не могу судить о всех женщинах вообще, но и в Петербурге любят.

И Каютину невольно представилась Полинька в чистенькой, уютной комнатке.

– Спойте что-нибудь! – сказал он, не желая продолжать разговора.

– Я ничего не знаю, право; я так редко пою; у меня только и есть два-три романса любимых.

– Ну, спойте любимый.

Лукерья Тарасьевна выпрямилась, откашлялась и запела басом:

Где б ни был он,

Ему привет, ему поклон.

Голос был так могуч, что Каютин вздрогнул. Почти каждое слово произносилось с особенным ударением, и глаза певицы были постоянно устремлены на Каютина. Скоро окружили фортепьяно слушатели. Молодая выла все громче и громче и, наконец, неистово ударив по клавишам, вскочила и кинулась к балкону. Все засуетились, уговаривали ее не ходить в сад; но она не послушалась и скоро исчезла в темной аллее.

Каютину было не совсем ловко, и, чтоб скрыть свое смущение, он начал фантазировать. Ему стало грустно; он готов был отдать теперь свою жизнь, лишь бы увидать Полиньку. Все, кроме нее, исчезло для него; он заиграл вальс, по которому они часто вальсировали, Потом песню башмачника, которую певала Поленька.

Слушатели стояли кругом в молчании. Лукерья Тарасьевна, облокотясь на фортепьяно, страстно глядела ему в глаза.

– О, спойте что-нибудь! – сказала она, когда он перестал играть.

И другие подхватили:

– Пожалуйста, пожалуйста!

Ему хотелось уйти и быть одному; но его силой усадили, жужжа: -

– Да сыграйте, да спойте!

Сердитый, он сильно ударил по клавишам и дико запел.

Похвалы посыпались градом. Когда он спел все, что помнил из опер, один из старикашек подошел к нему, с чувством пожал ему руку и дрожащим голосом сказал:

– Зачем вы не едете в Италию? Поезжайте в Италию.

– Денег нет, – отвечал Каютин и запел водевильный куплет.

Публика пришла в такой восторг, что, казалось, кто-нибудь сейчас выскочит и предложит ему денег на усовершенствование голоса. Целый вечер чуть не носили его на руках; даже молодой, забыв нечаянное бегство жены в сад, бил в ладоши, обнимал Каютина и упрашивал погостить. Каютин благодарил, но отговаривался, предвидя опасные последствия дальнейшего своего пребывания у молодых. И он не ошибался: Лукерья Тарасьевна точно была сильно увлечена его молодостью и ловкостью, а старик-муж уже враждебно посматривал на любезность своей супруги к гостю. Даже пасынок был уж слишком предупредителен и одно ухо вечно направлял в ту сторону, где разговаривал Каютин с его мачехой.

Отправляясь спать, Лукерья Тарасьевна нежно улыбнулась Каютину и выразительно сказала:

– До завтра, мосье Каютин!

Он был в затруднительном положении: никто не хотел с ним прощаться, все твердили "до завтра!"

Комнату отвели ему очень чистую, даже на столе красовался великолепный букет. Каютин улыбнулся.

"Вот если бы Полинька увидела эту Лукерью Тарасьевну!" – подумал он грустно и, увидав бумажку, торчавшую из цветов, поспешно вынул ее.

"Вы не уедете; это будет жестоко с вашей стороны".

Он неистово засмеялся, прочитав таинственную записку, потом спрятал ее в карман и сказал:

– Извините-с! как вы ни любезны, но я завтра же уеду!

Но тут ему пришла неприятная мысль: на какие деньги он уедет? Он поскорее разделся, улегся в пуховики и после нескольких бессонных ночей заснул мертвым сном.

Ночь скоро прошла. Каютин сквозь сон услышал сиповатый шепот и открыл глаза. Солнце ярко пробивалось в окна, завешенные кисейными занавесками. Два дюжие, широкоплечие парни, не очень чисто одетые, тихо разговаривали, повертывая в руках пальто Каютина:

– Вишь ты, Мишка, где карман? А ты гляди: наизнанку!

– На то питерской, – отвечал Мишка, нахмурив брови и рассматривая пальто.

В ту минуту Каютин увидал свой чемодан и все свои вещи.

Он быстро сел на постель и, указывая на свое добро, строго спросил:

– Как сюда попали?

Дюжие парни смешались и кидали пальто друг другу.

– Что же вы молчите?

– Это Мишка-с, не я. Вот-с он взял, – он, изволите видеть, учился портному мастерству.

Мишка с упреком глядел на своего товарища.

– Как попал сюда мой чемодан? – спросил Каютин.

– Барыня приказала! – в один голос отвечали лакеи, обрадованные, что дело шло не о них.

– А что, встали?

– Встали-с и чай кушают, – опять в один голос отвечали лакеи.

Каютин надел самый пестрый галстук, взял такой же фуляр.

"Фи! Как скверно воняет кожей! – подумал он, обнюхивая свое платье. – Ах, я дурак! а духи-то, духи моей голубушки Полиньки!"

Он откупорил склянку, хотел налить, но вдруг остановился и снова спрятал духи. "Так они как раз и выдут, – подумал он. – Надушился одеколоном, и то хорошо будет!"

Молодые сидели за чаем. Молодой, в пестром шелковом халате, в ермолке, вышитой яркими шелками, с салфеткой, повязанной под горлом, озабоченно кушал чай, вынимая из стакана кусочки булки, накрошенные нарочно для облегчения труда его старым зубам. Молодая сидела за самоваром, в белом капоте, вышитом так, что, верно, не одна девушка испортила над ним глаза. Весь капот был на розовой подкладке. Чепчик с розовыми лентами прикрывал жирно напомаженную голову молодой. Юбки производили грохот при малейшем движении. Пасынок и братья молодого сидели в креслах. За ними, вытянувшись, стояли лакеи, как нянюшки за маленькими детьми.