— Благодарю тебя, — сказала Ночная. — Добрый хозяин, помоги нам прийти к согласию.

Бурый устроился за столом между неё и Холодной. Слизнул с ладоней остатки мёда. И чуть изменил посадку. Обеим тастарам одновременно и без слов стало ясно: их слушают.

— Ты знаешь, что я жду ребёнка. Чтобы душа рождённого не билась сама с собой, мать по традиции ищет уединения и покоя, деля его лишь с тем, кто не внесёт разлад. — Ночная коротко, в примерах, объяснила, что и почему. — Я следовала правилам. Пришла сюда. Ты дал мне то, что я искала. С моим сыном особенно важна гармония, ибо отца его нет рядом, как это должно быть. С трудом я вытесняла мысли о нём, ушедшем далеко, быть может — навсегда…

— Но, — вступила Холодная, — на мой взгляд, мастер майе делала это слишком старательно. Нельзя отсекать столь много своего — такой отказ тоже не пойдёт на пользу ребёнку. Как Ночная ни старайся, а сын её должен стать её сыном и сыном Пламенного. Сама его природа при таких родителях не может быть спокойной, как земля глубин; скорей, его стихией будет ветер. Ветер и огонь с водою пополам. До моего прихода Ночная глушила естество.

— Как можно заглушить врождённое?

— Никак. Но затруднить постижение врождённого — легко!

— Довольно ссор. Вам нужен приговор — но ещё больше нужно примиренье.

Ночная и Холодная послушно смолкли, глядя друг на друга. Бурый приосанился.

— Когда слепец и зрячий спор ведут, легко решить, кто прав, а кто ошибся. Но если двое правы на свой лад, им надо бы объединить ответы, отбросив то, в чём оба не правы. Вы знаете побольше моего о том предмете, за который взялись, и сами только можете решить, где уступать, а где держаться твёрдо. Вы ищете ошибки вне себя — а следует взглянуть на то, что в сердце, взглянуть и спор закончить поскорей.

Плавно и как-то очень тонко хозяин сменил ритм.

— Как-то в поле пробился росток, молодой и совсем ещё тонкий. Годы шли, и он рос — не спеша, одеваясь листвой ради солнца, принимая дожди и ветра. Только раз подле корня его вьюн пророс и карабкаться начал вверх. Чуть попозже — и всё б обошлось, но в тот раз всё застыло на грани. Но ведь если засохнет росток, то вьюну не цвести год за годом. Промедленье спасёт их союз, торопливость погубит обоих.

Бурый умолк, словно заснул. С половодьем молчания в хижину словно заглянула весна.

Но внутри у Ночной царила зима, и мысли, точно снег, сбивались в нетающие сугробы.

"Промедленье спасёт… выходит, ждать? Сидеть в затворничестве, слушать Бурого… но он заранее сказал не воспринимать его советов в лоб. И как это вообще можно понять в лоб? Вьюн… росток… Что есть что? И кто есть кто? Символы ясны: росток — постоянство, вьюн — наоборот, изменчивость и гибкость… То, чего слишком много может быть в моём сыне…

Может быть.

МОЖЕТ! Открытая возможность!"

Поднимая голову, Ночная обнаружила, что Холодная тоже поднимает голову. Взгляды встретились, как протянутые руки. Коснулись.

Разошлись.

— Вы славно судите, хозяин, — поклонилась Холодная. — Мне интересно, кто вы?

Хозяин хижины ответил. Слушая вместе с Холодной рассказ Бурого о его народе, Ночная поняла: он старательно уклоняется от любых упоминаний о себе самом.

Преступник? Отшельник? Изгой? Наблюдатель, посланный на дальний восток с некой миссией? Об этом он не говорил даже вскользь, намёками. Что ж, его тайна — его право. К слову сказать, сама Ночная, откровенничая с ним, не очень-то касалась личных тем.

Потом было новое угощение, и не только. Бурый снова продемонстрировал своё мастерство в Оживлении Слова, заставив Холодную ненадолго оттаять — а это было ох как нелегко. Всю меру своей признательности она выразила способом, доступным ей как мастеру Корней.

Даже пущенная в ход без какой-либо подготовки, магия заставила хижину Бурого ощутимо вздрогнуть. Не без удивления узнала Ночная в чужом заклятьи такты Оживления и Пробуждения, слушая тихий шорох, с которым брёвна сруба, настил пола и крытые дранкой стропила крыши срастаются друг с другом. Дорогого стоил такой дар! Теперь хижина, вросшая в горный склон уже в самом прямом смысле, даже без хозяйской руки простоит не менее трёхсот лет. И многим малым бедам — вроде древоточцев в стенах, грызунов в подполе и пожаров — хода сюда не будет…

Вечер опустился на землю тихо, как одеяло, уложенное матерью на спящего ребёнка. Медь заката сменила золото. Небо было прострочено пульсом облаков, утративших дневную белизну. Ароматы увядающей зелени пьянили, бродя по жилам молодым вином тоски. Бурый остался в доме, а тастары вышли, чтобы пройтись.

Ну и поговорить, конечно.

— Как дела дважды изгнанников?

— Сносно. Мы остановились в одной из горных долин, не занятых людьми. Понемногу привыкаем. Агиллари не пытается гнать нас дальше.

— Моё место рядом с Танцующим и Примятым заняла ты?

— Да. Одобряешь?

— Одобряю.

Говоря по совести, если Агиллари действительно оставил беглецов в покое, Ночная и сама уступила бы своё место Холодной. Одного мастера майе в тройке лидеров более чем достаточно. Формальная власть — лишние хлопоты, к тому же сейчас Ночная имела куда более серьёзную точку приложения сил. Дать миру новую жизнь… Ничего важнее и выше этого просто не может быть, если, конечно, река событий не начинает реветь в теснине, скача камнями бед.

— Из лесной башни нет вестей?

— Нет. Тающая, Беспокойный и Раскрытая по-прежнему там. В безопасности.

— Они — в безопасности. А Высокий?

— Неизвестно.

В уточнениях не было нужды. Ночная хорошо понимала, что за время отсутствия Холодной всё могло измениться, но раз та ничего не знала — значит, на момент её ухода новостей не было. И это само по себе не радовало. В конце концов, если неизвестность столь длинна…

Не думать об этом. Всё равно сделать что-либо не в её силах.

Не думать!

Холодная пригнула к себе ветвь дикой розы. На кончике за несколько ударов сердца возник бутон. Возник, набух, распустился, выдохнул облачко тонкого, чуть приторного аромата — и тут же облетел, не оставив плода — одну лишь засохшую веточку, хрупкую, как столбик пепла. Это бесцельное магическое действие было для Ночной более красноречивым, чем любая истерика.

В конце концов, Высокий был одним из внуков Холодной. А из уцелевших — последним.

— Попрощайся за меня с хозяином.

— Непременно. — После легчайшей паузы Ночная добавила. — Приходи, когда сможешь.

— Приду, — пообещала Холодная. Глянула через плечо и с места ушла в "мерцающий" бег.

В задумчивости Ночная потянулась к кусту дикой розы, повторяя чужой жест. Пальцем другой руки коснулась тёмно-серого пенька, на котором выросла и увяла несвоевременная роза. Но коснуться не вышло: даже от столь осторожного движения пенёк рассыпался тонким прахом.

В то время как Холодная торопилась вернуться в долину-убежище, два других тастара с ещё большей скоростью удалялись от неё, также используя "мерцающий" бег. Этими тастарами были Примятый и Танцующий. Они так спешили, что за минуту оставляли позади по два йома, а то и больше — две смутные мелькающие тени, в сравнении с которыми самая лучшая лошадь, идущая карьером, была медлительна, как рядом с ней самой — рысящий пони.

Два тастара гнали себя без всякой жалости, до темноты в глазах и звона в голове. "Мерцающий" бег тяжёл прежде всего для разума мага. Время уплотняется, сквозь него очень скоро начинаешь продираться, как через слишком долгое бодрствование, а магия помогает бороться с утомлением духа лишь до какого-то предела; и утверждающие, будто тастары не знают ни усталости, ни сна — лгут.

Сорок минут бега. Добравшись до более-менее укромного места, Примятый и Танцующий одновременно свалились наземь. Замерли. Три минуты транса, полная, деревянная неподвижность — и снова на ноги: вперёд, вперёд, вперёд! Боль неполного восстановления сжимает виски, в глазах очень скоро начинают плавать хлопья чёрного снега… Забыть. Отбросить прочь.