Отец Маркеллин, сняв клобук и явив всему миру лысину в редком венчике поблекших рыжих кудрей, держал в руках только что взятый им с гробницы покров небесно-голубого цвета. Старец Боголюбов готов был этот покров принять и положить возле раки рядом с двумя верхними, но «гробовой» застыл в глубокой скорби, наподобие Иосии, созерцающего осквернение Храма. Покосившись на членов комиссии, как раз в эту минуту наперебой указывавших фотографу место, с которого откроется наилучший вид на вскрытые Симины кости, отец Иоанн тихонечко потянул Маркеллина за край мантии.

– Будет тебе, отче, себя казнить.

На глазах монаха тотчас вступили слезы, он утер их покровом с гроба великого старца.

– Мне, старому дураку, говорил один человек Божий: бери мощи и теки отсюда куда подалее. Адрес мне дал! В Сухум, говорит, беги… Там старцы-отшельники в пещерах укроют. А я все надеялся… Я все думал… – Из-под покрова, которым он теперь закрыл лицо, глухо и твердо прозвучало: – Нет мне прощения ни в сем веке, ни будущем!

– Вы никак забастовку объявили, граждане попы? – с оскорбительной усмешкой спросил председатель комиссии товарищ Рогаткин. – Или заснули? Давай, Маркеллин, – прикрикнул он, – открывай гроб!

Отец Маркеллин молча передал старшему Боголюбову покров с гробницы и, откинув полу мантии, долго шарил сначала в одном кармане, затем в другом и, наконец, буркнул, покрасневшими глазами с ненавистью глядя в молодое лицо председателя:

– Ключ забыл.

– Шутник, – процедил товарищ Рогаткин.

Ванька же Смирнов заорал на весь храм, что этого монаха как саботажника и лютого врага трудового народа надо ничуть не медля и не жалея поставить к стенке.

– А чего его жалеть, – обрадованно подхватил член комиссии с черными усами. – От него толку, как от козла молока. Один вред.

– Ваша правда, – склонив голову, согласился «гробовой». – Нет от меня пользы.

А про себя прибавил, что был бы от него прок и преподобному, и Господу, и всей России, ежели хоть два дня назад тайно утек бы из монастыря вместе с великим старцем Симеоном. Счас бы с ног посбивались нас разыскивать. Где там! Ищи ветра в поле. Он простонал едва слышно. А ключ не отдать – убьют. Запросто. Им человека убить, а тем паче – монаха, священника, служителя Христова – одно удовольствие. Ах, да разве в том дело, что убьют! Смертную муку за Господа и за святую нашу православную веру принять и приложиться к сонму мучеников – сие для инока венец наидостойнейший. Во времена воздвигнутых на Церковь лютых гонений где должен быть честный священник? В узах аль на плахе. Убили бы и ушли, раку с мощами не тронув. Ради Бога! Вот он я. Вы стреляйте, а я Богу за вас молиться буду, как Христос на Кресте молился за распинающих и злословящих Его: Отче! прости им, ибо не ведают, что творят. Но ведь они и без ключа замок в гробнице в два счета свернут: штык всунут, и дело с концом. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помоги мне, грешному!

– В келье я ключ оставил, – не поднимая головы, мрачно промолвил «гробовой», и о. Иоанн Боголюбов перевел дух. Слава Богу! Убить, может, и не убили бы, но в заточение прямо отсюда непременно отправили бы бедного Маркеллина.

– Ну, вот и ступай в свою келью, – приказал товарищ Рогаткин. – Одна нога здесь, другая там. Петренко! – крикнул он старшему милицейскому чину. – Проводи гражданина монаха. А то он опять что-нибудь забудет.

И Петренко, мужик, судя по всему, бывалый, в хороших сапогах и почти новом овчинном полушубке, одним ленивым движением плеча сбросил винтовку точно себе в руки.

– Ну, – тихо и мирно предложил он, – пойдем, что ли. – И добавил, малость подумав: – Поп.

Так они и двинулись к выходу: впереди о. Маркеллин в клобуке, впопыхах надвинутом по самые рыжие, с проседью брови, и с взлетающими от быстрых его шагов полами мантии черного, легкого шелка, и чуть позади Петренко, в офицерской папахе серого каракуля с темным пятном на месте споротой царской кокарды.

Снова загудели богомольцы.

– Убивать повели! – вскрикнула высокая тощая старуха в черном платке, та самая, которая бойчее всех заступалась за ухающего филином мальчика.

– Шапку… папаху свою сыми, нехристь! – не выдержав, подал голос о. Никандр, сангарский звонарь, и тут же оглянулся на о. Петра Боголюбова.

– Ему что в кабаке, что в храме Божьем, – с досадой, но в то же время словно бы оправдываясь за свою, неподобающую монаху горячность, пробормотал он.

– Татары, бывало, на конях прямо в алтарь въезжали, – отозвался о. Петр.

– И у нас будет?!

– И хуже того.

– Брат! – промолвил о. Александр. – Зачем ты так? Ты мрачно… Бог не допустит, вот увидишь!

– Сыми… сыми шапку-то! – подбежав к Петренко, дергала его за рукав полушубка молодая еще бабенка с круглым румяным лицом и круглыми сердитыми глазами.

– А он? – дулом винтовки едва не ткнул на ходу Петренко в спину Маркеллина.

– Он монах, ему можно!

– А может, я тоже монах, ты почем знаешь? – невозмутимо отбил старший милиционер и, достав папироску, сунул ее в рот, но не закурил.

В те минуты, пока «гробовой» быстрым шагом направлялся к дверям, а его конвоир с незажженой папироской в зубах без видимых усилий за ним поспевал, из окружения скорбеевских сестер выскользнула Паша-блаженная и, неслышно ступая обутыми в калоши ногами, принялась бродить по храму. Что-то тяжко томило ее. На бледное лицо блаженной набегали судороги, губы дергались, и дрожащими пальцами она то завязывала, то снова развязывала концы своего нового, зеленого с красной каймой платка.

– Паша! – вполголоса испуганно крикнула ей одна из сестер и замахала рукой, призывая вернуться и тихо стоять вместе со всеми.

Пашенька даже не обернулась.

«Куда ее понесло», – с тревогой подумал о. Петр и шепнул монахиням, чтобы шли за ней и глядели в оба, а лучше – привели бы назад.

– Ты что, батюшка! – едва не плача, ответила ему за всех уже довольно пожилая, маленькая, рыхлая и одышливая мантийная монахиня Варвара, иногда приезжавшая в Сотников к родне и с Боголюбовыми знакомая. – Она страх какая упорная. Ей кол на голове теши, а она все равно по-своему сотворит. У нее на все один сказ: я дура, меня не тронь.

Открытая рукой о. Маркеллина, заскрипела и хлопнула входная дверь, и в притихшем храме стало слышно невнятное бормотание Паши, переходившей от иконы к иконе и каждому святому с поклоном что-то сообщавшей. У образа Спасителя она задержалась и забормотала громче и отчетливей. Вслушавшись, можно было понять, что Пашенька сострадает Христу, снова взошедшему на Голгофу.

– Опять в Тебя гвоздики забивают… Тук-тук. Тук-тук. – Другая мысль внезапно осенила ее бедную голову. – А я чего не с народом? – строго спросила она саму себя, изумленно вглядываясь в свое лицо, смутно отражавшееся в стекле, которым покрыта была икона. – Вон ведь какая! Г-г-гав!! – состроив злобную гримасу, пролаяла Пашенька на себя очень похожим собачьим лаем. – С-собака… Такая же изменница, такая же кощунница, такая же злодейка! Дай-ка и я гвоздик заколочу. – И слабым своим кулачком она принялась постукивать по стене рядом с иконой, приговаривая: – Тук-тук. Тук-тук.

– Гос-споди! – потрясенно вымолвил о. Никандр, сангарский звонарь, устремляя на братьев Боголюбовых растерянный взгляд. – Это она к чему, отцы, не разъясните?

– А ты подумай, – вздрогнув от пробежавшего по спине холода, сухо и быстро ответил ему о. Петр.

– Я и думаю, что нехорошо.

Отец Александр подавленно молчал.

Ибо это не выразить. Знает тайное, видит скрытое и слышит недоступное – а всего лишь убого одетая женщина непонятных лет: то почти молодка, то уже старуха, нос уточкой и острый подбородок с черной родинкой и торчащими из нее и даже на вид жесткими волосками, в девичестве страшно битая матерью за неспособность варить щи, кормить свиней и доить корову, отданная за вдовца и, говорят, убежавшая от него чуть ли не из под венца и укрывшаяся в Скорбеевском монастыре. В прозрачных глазах ее, правда, проступает иногда печальная древняя мудрость, что делает Пашеньку странно похожей на какую-нибудь ветхозаветную Девору. Где тут болезнь, а где – веяние Духа? Или Дух – это и есть болезнь? О, Русь великая, несчастная Россия! Сыщется ли когда-нибудь у тебя блаженной жизни человек, чье ведение не потребует для себя нищенского облачения и чье прорицание не будет повергать нас в трепет?