Ангел с Небес слетел и черными крыльями накрыл ее. Свет пропал. И она умерла, и все умерли, и дите ее нерожденное тоже умерло, но чудесным образом вдруг воскресло в облике мальчика лет пяти с такими же карими, мягкими, боголюбовскими глазами, как у Петеньки. И он, сынок ее, обратился к ней с неподобающей его годам серьезностью. «Почто плачешь, мати моя?» – он спросил. «Пашенька!» – воскликнула она, назвав его давно выбранным ею именем. Отец – Петр, а сын пусть будет Павел. Павел Петрович. Мужество Петра, мудрость Павла и верность Господу до последнего дыхания – да пребудут с ним во все дни его жизни. «Пашенька! – притянув его к себе и всей грудью вдыхая чистый запах его волос, говорила она. – Папы нашего нет. Одни мы с тобой на всем белом свете. Мне без Петеньки любимого моего невмочь, а тебе – без отца. Спаси Христос, ты у меня есть. На тебя гляну – и Петю увижу. И нашу с ним жизнь вспомню. Ах, милый, коли бы ты знал, какая у нас с папой счастливая была жизнь! Но такая короткая… В миг пролетела». – «Не рыдай о нем, мати, – отвечал ей не по годам умудренный отрок. – Ибо кто не умрет за Господа, тот к новой жизни никогда не воскреснет». – «Так он умер, Петенька мой?!» – с отчаянием вскрикнула она, и сынок строго кивнул ей в ответ: «Умер». – «А ты, чадо мое, ты-то хоть жив?» Он улыбнулся, снисходя к ее наивности. «Мы все тут живые, мати, но в другом смысле». – «И я?» – в испуге спросила Аннушка. «И ты», – сказал ей неродившийся сын.

Ангел улетел, она очнулась. Под киотом, в лампадке красного стекла мерцало крошечное пламя, в тишине гремели ходики, из которых как раз вылезла кукушка и во всю мочь прокуковала шесть раз. Шесть часов! Она вскочила, ополоснула лицо, переоделась и со всех ног бросилась к о. Александру. Ближе его и Нины никого не было теперь у нее в Сотникове.

Возле дома о. Александра Боголюбова на заросшей травой улице прыгали через веревочку Машка с Наташкой. Один конец веревочки привязан был к стволу выросшей у забора березы, другой крутила горбатенькая Ксюша, время от времени со слезами в голосе спрашивающая у сестер:

– А я когда прыгать буду?

– Еще немножечко, Ксюш, еще чуть-чуть! – перемигиваясь одна с другой, лживо и дружно отвечали они.

– Теть Ань, – завидев Аннушку, бурно зарыдала Ксюша, – я все кручу и кручу, а они прыгают!

– Девочки, – на ходу урезонила Аня Машку с Наташкой, – не обижайте сестричку… Отец дома?

– И мама, и папа, – всхлипнула Ксюша. – И мать Марфа.

И уже на крыльце слышала Аннушка, как вредная Машка дразнила горбатенькую Ксюшу: «Ябеда-корябеда, тебя черти на том свете за язык подвесят!» и как Ксюша, не найдя достойного ответа, лепетала, будто заведенная: «Машка-какашка, Машка-какашка…»

В доме пили чай: о. Александр, Нина и мать Марфа, казначея разогнанного Рождественского монастыря.

– Легка на помине, – наливая Ане чашку, сказала Нина. – Про вас только и говорим. Как там папа? Варенье прошлогоднее, не обессудь, зато сахар московский. Отец нас подарками забаловал. Мне шаль привез, я еще тебе похвалюсь. А отец Петр? Мой-то, – она кивнула в сторону о. Александра, задумчиво помешивающего ложечкой в стакане с серебряным подстаканником, – рассказал, какой сегодня проповедью отец Петр городишко наш взбаламутил. А разве промолчишь! Михея-то, бедного, Царство ему Небесное, ведь как страшно убили…

– За отцом Петром уже приходили, – едва слышно промолвила Аня, сглатывая подступившие слезы.

Отец Александр замер с ложечкой в руке. Нина ахнула:

– Арестовали?!

– Он ушел раньше… Предупредили. А папу и мать Лидию в тюрьму забрали. В заложники. Ванька-Ирод сказал, что коли Петя не объявится, им худо будет.

– Господи! – перекрестилась мать Марфа, сухонькая старушка с острым подбородком, на котором курчавилось несколько седых волосков.

– И чего тогда он медлит, о. Петр? Чего прячется? – в серых глазах Нины вспыхнули зеленые огоньки, и она стала похожа на большую рассерженную кошку. – Его проповедь – его и ответ.

– Убьют они Петю, – пристально глядя на белую чашку с повытершимся золотым ободком и такое же блюдце, промолвила Аня.

– Убьют – не убьют, – раздраженно сказала Нина, – это еще нам бабка на воде вилами напишет. А не придет – они папу точно расстреляют. И не поглядят, что старик.

– И мать Лидию, игуменью нашу, – положив в беззубый рот кусочек сахара и шумно отхлебнув из блюдца чай, прибавила бывшая казначея.

– Нина, Саша… Вы у меня единственные… Мне, кроме вас, спросить не у кого, а я сама не своя… Саша Пете брат, а мы с тобой всегда, как сестры… Саша! Нина! – с мольбой вскрикнула Аннушка. – Я-то что должна делать?!

– Петра найти, – не раздумывая, ответила Нина, а открывшему было рот мужу властно велела: – А ты помолчи.

– Найти? – растерянно переспросила Аня. – А я и не знаю, где он.

– Он, верно, в Сангарский пошел, к отцу Гурию, – промолвил, наконец, о. Александр.

Аня провела пальцем по краю чашки. Дома такие же. Петя в Пензу ездил, нам привез шесть чашек с блюдцами, сахарницей и заварным чайником и Нине ко дню ангела в подарок. Лет, наверное, восемь назад это было. Мама умерла, отца Гурия матушку схоронили, Михея убили, за Петенькой охотятся… Чашку сохранить легче, чем жизнь. У нее опять близко к глазам подступили слезы. Найдет, положим, она Петра. А дальше? Сказать ему: иди, Петя, в Сотников, там тебя расстреляют? Да какая она после этого ему жена? Такая измена хуже прелюбодеяния. Ей одно только и останется – головой в Покшу, и прощай, белый свет.

Мать Марфа осуждающе поджала тонкие губы. Об этом, милая, и помыслить грех. Кто на себя руки наложит – тому вечно в адском огне гореть. И Церковь за тех не молится.

А мужа родного палачам отдать – не грех?

Нина вмешалась. А пока за Петра палачи папу забрали и мать Лидию. Они в чем виноваты?

– Я-то думала, – робко взглянула на нее Аня, – к этому человеку… который в городе сейчас главный… к Гусеву… Саша пойдет… И объяснит, что папа…

У Нины лицо пошло красными пятнами.

– И не мечтай! – отрезала она. – Ишь, придумала: Петр кашу заварил, а Саша давай расхлебывай. А они ему: Боголюбов? Священник? Да еще настоятель той самой церкви, где с амвона против власти говорили? Вот ты нам за своего братца и ответишь. И нет о. Александра! И что я одна с тремя девками делать буду? С Ксюшкой больной?

– Не ходи, о. Александр! – пристукнула сухим кулачком бывшая казначея. – Права твоя матушка: схватят и посадят. И… не дай Бог… Господи! Отведи душу мою от злодейств их!

– Помолимся, – поднялся о. Александр, и вслед за ним все встали из-за стола, обратившись в правый угол, откуда взирал на дом Боголюбовых восседающий на престоле красного цвета с серафимами подле плеч Ветхий Денми, седовласый, в белых одеждах, с напряженным взором близко поставленных карих очей с черными зрачками, имеющий на коленях облаченного во все красное Еммануила с подобием дискоса в руках, из которого, раскинув крылья, выпархивал белый голубок. То была икона «Отечество», написанная лет, наверное, не менее сотни назад тому по древнему образцу и находящаяся, честно говоря, не в ладах с догматами и прежде всего с тем из них, который запрещал изображать Бога-Отца. Не приписываем Отцу удобостраждущего тела, какое понес на себе Сын для спасения всего мира. Отец Александр недаром учился в Казанской академии и прекрасно сознавал еще один изъян «Отечества», придавшего Отцу облик старца, Сыну – отрока и, таким образом, подчеркнувшего свойственную человеческой природе и неизбежную разницу в летах отца и рожденного им сына. Сей неуемный антропоморфизм вполне может вызвать в неискушенном созерцателе еретическую мысль, что было некогда время, когда вместо трех Ипостасей имелись всего лишь две, и Сын еще не был рожден Отцом. Иначе говоря, возникает соблазнительная путаница между рождением Сына как Человека и Его предвечным пребыванием вместе с Отцом как Бога. Сознавая все это, о. Александр тем не менее любил «Отечество» – и, скорее всего, именно за наглядно выраженную в иконе идею семьи: у Отца есть Сын, а у Сына, как у почти всякого сотниковского мальчика, – голубок, высоко, должно быть, взлетающий в небесные просторы. – Помолимся, – повторил он, не сводя глаз с Ветхого Денми. – Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…