Тамара Ивановна успела заскочить в кабинет напротив. Она совсем не помнила себя, но что-то вроде величайшего удивления последней волной окатило ее, когда навстречу ей с не меньшим удивлением поднялся из-за стола Цоколь. Столбняк поразил обоих. В кабинете был еще один человек, кавказец, он пытался спрятать в ладонях пачку денег. В ярком, брызжущем искрами беспамятстве Тамара Ивановна бросила сумку с вырванным от выстрела боком посреди кабинета и, крикнув: “А теперь меня спасайте!” — кинулась к открытому окну и перевалилась через подоконник на крышу хозяйственного пристроя. Грохот раздался такой, будто разверзлась земля. По грохочущему покату крыши, высоко задирая ноги, она добежала до края и, не глядя, не примеряясь, скинулась вниз. Упала неловко и по-куриному распласталась, разбросав руки, точно крылья, не делая попыток подняться.
Потом ее тронули за плечо — огромным усилием она подняла глаза. Над нею стоял пожилой человек в синей форменной рубашке с короткими рукавами. Он наклонился, заглядывая ей в лицо и, подавая руку, сказал хрипловато, с неподдельным участием:
— Пойдем, милая!
К 200-летию со дня рождения Ф. И. ТютчеваФедор Тютчев • "И верит сердце в правду и любовь…" (Наш современник N11 2003)
К 200-летию со дня рождения Ф. И Тютчева
Остается месяц до знаменательного события — 200-летия со дня рождения великого русского поэта Федора Ивановича Тютчева. Одного этого достаточно, чтобы нынешний год был объявлен в России годом великого поэта, но вместо этого мы постоянно слышим по телевидению ернические шуточки по поводу знаменитой тютчевской строки: “Умом Россию не понять…” С другой стороны, мы не слышим всяческих небылиц и домыслов о творчестве и, что самое главное, о личной жизни Федора Ивановича.
О жизни и творчестве Тютчева написано не столь много талантливых, правдивых научных книг, как, скажем, о Пушкине. Но уж если они выходили, то какие блестящие исследователи их писали! И. С. Аксаков, В. Я. Брюсов, Г. И. Чулков, К. В. Пигарев, В. В. Кожинов и др. Есть, к сожалению, и другие. Чего, например, стоят труды “специалиста по истории частной жизни” великих, философа Семена Экштута или уже четырежды изданная книга “Прогулки с Тютчевым по Мюнхену” жителя Германии Аркадия Полонского, во многом составленная из надерганных фактов из книг уже упомянутых нами выше биографов поэта. Эту книгу, кстати, собирается ныне выпустить в свет одно из известных московских издательств. И это тогда, когда за неимением средств издательство “Просвещение” прекратило издание замечательной книги — энциклопедического словаря для учащихся “Тютчев”!
Защищая истину, нам хотелось бы представить читателю часть писем поэта из недавно вышедшего романа в письмах “Ты, ты, мое земное провиденье...”, составленного некогда вдовой поэта Эрнестиной Федоровной Тютчевой из писем, написанных ей ее Любимчиком, Федором Ивановичем. Именно подлинность документа дает читателю возможность почувствовать, понять истинные отношения супругов, проживших совместно почти сорок лет в любви и согласии, несмотря на выпавшие на их долю испытания.
Письма к жене Эрнестине Федоровне Тютчев начал писать с самого начала 1840-х годов, когда он остался не у дел, после увольнения со службы, проживая с семьей в Мюнхене. Первые их письма друг к другу были с курортов, куда на летнее время для лечения отправлялась жена. (К сожалению, письма Тютчевой к мужу не сохранились: она перед смертью их уничтожила.) Потом и поэт совершил несколько путешествий по Европе, а затем пошли письма и из России, куда Федор Иванович ездил для своего дальнейшего определения по службе. Письма эти имеют чрезвычайный интерес для читателя прежде всего прекрасным языком автора, широтой описания посещаемых им мест, его меткими наблюдениями происходящих событий и рассказами о многочисленных встречах с современниками. Но, пожалуй, главная особенность их состояла в том, что эти письма для Аксакова, писавшего биографию Тютчева, отбирала сама Эрнестина Федоровна, убирая из текста лишь те подробности, которые касались непосредственно отношения мужа и жены.
Переписка эта велась регулярно: Тютчев часто по делам службы был вынужден выезжать за границу, где он еще нередко задерживался для поправки здоровья. Можно предположить, что какая-то часть писем пропала. Нам известны почти 500 дошедших до нас писем. Но и эта оставшаяся часть могла бы составить несколько интереснейших томов, обязательно снабженных комментариями. Кстати, необходимо уточнить еще раз, что приводимые нами письма — лишь большие или меньшие выдержки из всего текста, просмотренного и подготовленного женой поэта для возможной публикации. Основная, наиболее полная часть писем хранится ныне в отделе рукописей Российской государственной библиотеки (бывшей Ленинской): Всего же в разных хранилищах насчитывается ныне около 1400 писем к более чем ста адресатам.
Геннадий Чагин,
доктор филологических наук, писатель
Федор Тютчев
“И верит сердце
в правду и любовь…”
Тютчев в письмах к жене Эрнестине
Дрезден, 27 сентября
Милая моя кисанька, мне кажется, словно прошли века со времени нашей разлуки. […] Я покинул Веймар 24-го, мысленно прося у Мальтицев прощения за то, что под влиянием скуки был несправедлив к ним. Еще накануне отъезда они пригласили меня обедать в обществе невестки Гёте, которая, несмотря на уродство, седые букли и изрядную дозу напыщенности, довольно понравилась мне. Правда, что первые впечатления мои всегда крайне снисходительны. Если бы они оставались неизменными, меня можно было бы назвать филантропом. В Лейпциге я попал в водоворот людей, лавок, товаров. Шла вторая неделя ярмарки, т. е. был самый разгар ее. Все трактиры битком набиты. Никакой возможности достать угол, где бы приклонить голову. Наконец провидение столкнуло меня в самой сутолоке с Фридрихом Ботмером, который приехал из Мекленбурга и, подобно мне, совершенно растерялся в этом хаосе. […] Приехав в Дрезден, я смог в тот же вечер пойти в театр, и пошел я не столько ради собственного удовольствия, сколько чтобы воздать должное железной дороге. Дрезден далеко не так величествен, как Прага, но вид на Эльбу с Брюлевской террасы восхитителен, то есть был бы восхитителен, если бы ты была там. Увы, говоря так, я не говорю тебе комплимента; это просто-напросто признание в невозможности жить самим собою.
Сегодня утром я отдал дань картинной галерее, потом сделал визит нашему дрезденскому посланнику Шредеру, который оставил меня обедать. Бедняга Шредер несомненно один из самых ничтожных и бесцветных смертных, каких я когда-либо встречал. При нем состоит несчастный секретарь, его козел отпущения, глядя на коего, я подумал о самом себе и содрогнулся. Ведь судьба этого несчастного созданья могла бы быть моей судьбой. В Дрездене целая колония русских, — все мои родственники и друзья, но родственники, которых я не видел лет двадцать, и друзья, самые имена коих я позабыл. Это тоже вызвало во мне несколько не особенно приятных ощущений. Тут живет, между прочим, моя кузина, которую я знавал ребенком, а теперь встретил уже старухой. Она сестра одного из несчастных сибирских изгнанников, романтически женившегося на молодой француженке, причем это совершилось не без моего участия. Так вот, брат этот умер, жена его умерла, отец, мать умерли, все умерло, и кузина, о которой идет речь, тоже умирает от чахотки. Ах, как мне хочется повидаться с тобою! Хочу уехать отсюда завтра же, через Лейпциг, и надеюсь с Божьей помощью быть возле тебя в воскресенье. Но если я приеду на день-два позже — ни в коем случае не беспокойся. Так как я не уверен, что смогу доехать до Мюнхена без остановки, то, быть может, проведу одну ночь где-нибудь в пути. — Постарайся, моя кисанька, чтобы я нашел в Аугсбурге несколько строчек от тебя, ибо возможно, что я приеду с этой стороны. Прости! Я слишком взволнован и не могу больше писать. Обними детей.