Но я не винтик и не гвоздь,

Пусть выгляжу комически.

Я — на земле нежданный гость.

Я — диверсант космический.

 

Иногда мы зовем Сергея в Кострому, а он отвечает: “Мне хотя б на штаны заплату. Мне хотя бы карман зашить”. И сарказно признается: “По иронии судьбы я на данный момент оказался невыездной, проживаю не у дел — в колхозе нет вакансий, даже на должность скотника конкурс, пред­почтение отдают владеющим техникой, идет борьба до драки скрытой и открытой, конкурсантов много, больше чем в театральный институт. Давно уже я был испытан на должности скотника, а ничего иного и делать не умею. Выручает подножный корм: целебная травка, рыбешка, картошка. И люди добрые иногда помогают... Вышла в галичской типографии книжонка моя с нелепым названием от составителей “Слеза на песке”, а лучше бы окрестить — “Мякина на ветерке”. Отобрали туда стихи почему-то старые и слабые, хотя в достатке было свежих”.

Вот так и получилось: вышла книжонка — радости никакой, корысти тоже, безгонорарные издаются сборники. Живи как знаешь, стихотворец, никому до тебя и дела нет в Отчизне. Случается иногда подмога бедствующих братьев-писателей. Прислали мы ему от “Литературной Костромы” мизерный гонорар с тремя нолями, которые нынче надо вычеркивать. Откликнулся с восторгом: “Подлетели кверху гирьки на тарелочке с нуждой. Накуплю лапши да кильки, побегу, как молодой. Отскребли на сердце кошки, не успел я духом пасть. Разноцветные сапожки на одну сменяю масть...”

А вслед за такими признаниями на волне “заниженного бытовизма” прорвались и настоящие стихи. Сложилась еще одна книга стихотворений, отсеянных редакторскими требованиями из половы, наметенной отчаянными обстоятельствами.

 

Не чувствуя подвоха,

Скольжу спиной вперед.

Какая там эпоха

За поворотом ждет.

 

Эти печальные песенки за тех, которым не дано изведать мир всецело, роднятся с истоками от Плещеева, Кольцова, Некрасова, Есенина. Однако находятся основания для упреков. Журналистка из “Комсомольской правды”, проведав “смешного соловья” в деревне Костоме, спросила, зачем он пишет стихи. Считающий себя колхозным анекдотом простенько ответил: “Люди просят...” Понимая собеседницу, он мог бы предложить ей несколько оправдательных стихов с отчетливой направленностью.

Бывали и почтовые откровения читательниц: “Уважаемый товарищ Поте­хин! — обращалась девица из г. Орла. — Случайно услышала ваши стихи в передаче “От всего сердца”. Пишу, чтобы сказать: поймите же, что первые признаки творческой личности — это врожденный вкус и врожденная культура. (Чувствуете, куда гнет эстрадная “звезда”?). Но откуда они могут взяться в вашей деревне? Зачем вы их пишете? Для чего вам все это?” И вместо подписи — горделивое: “Эстрадная певица”.

Люди забывают особый дар волшебной простоты и естественности, лучший порядок искренних слов о пережитом, выстраданных признаний. Камень и снег, пень и солома, вилы и мухомор, крапива и топинамбур могут нести кристаллы мысли и чувства. Среди шуток, самоиронии, сарказма, удачных и несуразных частушек, отчаянных вскриков и неразборчивого бормотанья прорывается и звенит чистый поэтический родник. За чудаковатой простоватостью способный видеть, слышать, чувствовать найдет другие мотивы, проникнется беспокойством за судьбу поэта, по-своему воспримет философию строк о коняге, зяблике, васильке, пьянчуге, волке, топоре, глине. И поймет стихи, в которых “чтоб услышать голос вещий, люди лезут на вулкан”, а шакалы да волки ждут, выстораживают тех, кто окажется в покорности овечьей. Поймет горестное признание: “я лишь для карнавала по-волчьи нарядился”. Поймет, он послушным стал малышом, и воздуха негде хлебнуть. Вспоминается дуб-великан. “Корни мои в навозе, крона моя в грозе”. “Грозному великану праведный путь знаком”. Если даже и рухнет, то станет новым материком.

Сергей Потехин еще не раз напомнит о привлекательности полевого цветка и надежности дуба. Сам он являет миру добродетельную “диверсионную” способность остепенить и вразумить лезущих на вулкан к последнему извер­жению. Перевоплощения “василька” приобретают тревожное звучание под давле­нием обстоятельств отнюдь не материального свойства в первую очередь.

Мир утрачивает естественность и доброту, люди перестают видеть и понимать друг друга, многим из них праведный путь уже не кажется знакомым и спасительным, они свернули на кривые дорожки, указанные лукавыми проповедниками. А поэт, иронизируя над манерно философствующими умниками, наивно зовет себя и других в природную дорогу к радости и согласию, оберегает своей непритязательностью право каждого довольст­воваться малым и не потворствовать тем, кто алчно диктует унизительную жизнь для большинства. Еще предстоит понять и оценить заботливую простоту, вычитать в случайно изданных книжицах главное...

Повторно видится, как уходит Сергей из деревни под гору к своей зем­лянке. Белое заснеженное поле слепит глаза. В нем — едва приметная тропинка с редкими вешками по сторонам. Поэт удаляется от назойливой телекамеры, уходит от нас, надоедливо и шумливо внимательных. Только что отсняты эпизоды его поведения в деревенской неустроенности, в случайных встречах с понимающими односельчанами. И снова слышится его голос из редких писем. “Удалось мне посмотреть снятые в наших краях кадры. Сделано то, что надо. Наплевать на некоторые проколы. Главное показано — нелегкая участь сочинителя в наше время. На меня же теперь, благодаря вашим заботам, милости посыпались манной небесной. В сельсовете бесплатно выдали целый узел одежды, пообещали махонькое пособие выплачивать — на хлеб... С крысами, атакующими жилье, расстался — отступил. Ушел в землянку зимовать, но и там от них надо жестью спасаться... Насчет новой книжки не знаю, что и сказать. Конечно, любому автору хочется увидать себя опубликованным. Стоят ли мои сочинительства того? Может, у более достойных ребят отбиваю хлеб и место под солнцем? Смотрите по возможности. Живу помаленьку. Духом не падаю. Писать с грехом пополам можно и при коптилке”.

Слышите, люди, этот голос? Слышите, как и о чем пишет мне поэт, чья судьба тревожно напоминает о судьбах многих, живущих как бы вне привыч­ных и новых законов, без статуса творческого работника, без которого писатели оказываются “тунеядцами”, утрачивающими право на полную пенсию из-за принадлежности к обездоленному творческому союзу? “Привык надеяться только на себя, — пишет Сергей в другом письме. — Голова и руки пока целы. В снегу барахтаюсь, дрова пилю. Сухари в кипятке размачиваю. Зимние условия для стихов не шибко подходящие, но зима, считай, сломана, солнышко пригревает уже. Правда, за зиму одичал до такой степени, что от людей, как заяц, шарахаюсь в кусты. Видеть вас, встретиться было бы неплохо для оттаиванья души, но добраться до моей лачуги сейчас не так-то просто. По тропинке, словно по жердине, придется топать порядочное расстояние. Да и меня еще унесет куда-нибудь в лес: сейчас как раз дрова запасаю. Лучше летом приезжайте, когда у меня рай земной...”.

Однажды, осмысливая свое бытие, прислал длиннющее письмо, в котором благодарил за доброе внимание всех, кто его не забывает. Оценивал только что полученный альманах “Кострома”: “На высоком уровне получилось издание, прочитал с превеликим удовольствием, теперь сия книжка по деревне путешествует из рук в руки. Есть для меня радость... О своих каких-либо перспективах наивно мечтать. На прозу все-таки не перешел, это она на меня навалилась, как и на многих других граждан российских. Рыпаюсь, конечно, как могу, да силы слишком неравны. Главу районной администрации Елшина упрекнуть не в чем, и так мужик постарался хлопотами о доме. В этом году дали по 50 рублей три месяца — иссякли. Сотня отныне кажется астрономической суммой. Появись она у меня, купил бы на всю хлеба да сухарей насушил: месяц живи — горя не знай. Пока же лук да крапива — основной рацион. Огород, разумеется, посадил; все необходимое. Жду, скоро будет поспевать. Тогда оживу — не для благих дел, так для более достойного существования...”.