Из лозунгов ЦК ВКП(б)

к 1 Мая 1942 г.

 

Первый свой бой я хорошо помню. Задолго до рассвета заняли мы огневую позицию у среза глубокого, поросшего ивняком оврага. За оврагом — мелколесье с низким серым горизонтом. Первым делом вырыли орудийный окоп. Затем — землянку и нишу для снарядов. Копать тяжело. Волглая, вязкая глина налипает на лопату, на подошвы ботинок. Закапываемся основа­тельно, будто готовимся к длительной осаде или обороне.

В расчете нас шестеро с командиром орудия старшим сержантом Комаровым. Комаров — матерщинник, каких мало. Матерился так, что у рядом стоящих “уши в трубку сворачивались”. И еще трепач отменный, особливо по части женщин. “Я этих баб как морковку дергал!” По его хвальбе выходит, что окромя шатания по бабам других забот у него и не было. Бахвалился, цену себе набивал, а по внешнему виду так себе. Среднего роста, с невыразительной физиономией. Надо сказать, в расчете, как на подбор, собрались одни “насекомые”, кроме нас с Фомой Сидо­ровым. Тараканов — верзила, в форме он выглядит смешно, она ему маловата. Мухин — помельче, но силушкой не обижен. У него какое-то смешное лицо с торчащими, как крылья, ушами. Клопов — невысокий, плотный, с кулаками-кувалдами и квадратной головой. Самый старый из расчета — Фома Сидоров, штрафник, как он себя называл. Я — самый молодой, мне и восемнадцати нет. Несмотря на разницу в возрасте, у нас с Сидоровым дружба. Я для него сынок. Он так и звал меня — “сынок”.

На полигон пушку тянем на себе, на лямках, как бурлаки на Волге. Для противовеса я сажусь на ствол, как наездник. На стволе от меня больше пользы, как говорит Комаров. Тараканов однажды сел, так чуть пушку на себя не опрокинул. Сидоров на ствол не годится, стар и неловок. Значит, я оседлал орудие, подложив под зад пилотку. Пилотка постоянно выскальзывает, падает, вызывая недовольство товарищей.

— Ты ее сунь в штаны, поднимать надоело, — ворчит Тараканов.

— Садись сам, — огрызаюсь я, манипулируя задом, сбитым до крови на двухкилометровом песчаном пути. Когда колеса вязнут в песке, распрягаемся и, изрядно попотев, вытягиваем пушку и едем дальше. На полигоне не стреляем. Учимся окапываться и отрабатывать команды. Только раз обыкно­венную винтовку закрепили на стволе. С расстояния триста метров надо поразить движущуюся фанерную мишень танка. Общебатарейные стрельбы оказались неутешительными.

— М-да-а, товарищи наводчики, в первом же бою вас сомнут с потрохами “тигры”, как лягушек, — удручающе сетовал комбатр (командир батареи) Зыков перед строем. — А вот он — молодец, — хвалил меня. — У него из четырех возможных три в цели. Опозорились мы, товарищи бойцы. Конечно, на теории не преуспеешь: бах, бах, я попал, вот и вся практика.

В нескольких шагах от орудийного окопа — индивидуальные ровики. Земляные работы выполнены в соответствии с боевой обстановкой. “Смешно, какая может быть боевая обстановка, — думал я, — когда безжизненная пустота вокруг батареи и тишина”. Только где-то по ту сторону оврага, далеко за лесом, слышны пулеметные или одиночные выстрелы. Да еще мутные огни разноцветных ракет, пружинисто взлетающих над лесным горизонтом. Впечатление такое, будто находимся на мирных полевых учениях.

“А раз такое дело, — подумалось, — так зачем  мне в “мирной” обста-новке индивидуальный ровик, как положено по инструкции?!” Ну и сварганил — не ровик, а ямку курам на смех. Очистив обувь и лопату от налипшей глины, я двинулся к кухне, где аппетитно брякали котелки.

И тут слышу требовательный, грозный зов командира взвода лейтенанта Кабецкого. “Откуда он взялся?!” — неприязненно подумал я.

Помню, как он появился перед взводом: в шерстяной паре, с орденом Красной Звезды на кармане гимнастерки. “Я Кабецкий, — отрекомендовался он, пытаясь казаться более строгим, чем был на самом деле. — С сегодняшнего дня я ваш командир. — Вскинул голову, шествуя перед строем на негнущихся ногах. — Будем учиться воевать”, — категорично заявил он, останавливаясь почему-то напротив меня. Я машинально подтянулся, одергивая гимнастерку под ремнем.

Сейчас лейтенант стоял над моим куцым окопчиком, заложив руки за спину, поигрывая планшеткой. Вот так стоять, играя планшеткой, означало: будет разгон.

— Принеси лопату! — приказал он, убивая меня взглядом. Выхватив ее из моих рук, он остервенело стал засыпать мою ямку. Планшетка постоянно путалась у него под ногами. Не выпуская лопату из рук, он раздраженно забрасывал планшетку за спину. Я стоял и глядел, как уничтожается плод моего труда. Через пять минут от него остался лишь бесформенный бугорок, словно могила. С силой всадив лопату в глину, Кабецкий произнес:

— Я научу тебя жизнь любить, балбес! Чтоб наперед не гадил, отроешь по новой, в полный профиль! — Каблуком кирзового сапога он очертил контур ровика на новом месте. Еще раз ожег меня взглядом и отвернулся.

В голодном нетерпении я поглядывал в сторону кухни.

— Товарищ лейтенант, разрешите после завтрака...

— Что-о? — взревел он, резко повернувшись ко мне, будто хотел уда­рить. Вскинув руку к виску, отчеканил, исключая всякий компромисс: — Товарищ ефрейтор, выполняйте приказ! Через десять минут проверю.

Меня заело: “Не командир, а псих какой-то. Сказал бы вежливо: “удлинить”, “углубить”, так нет же, засыпал сдуру”. Но как бы я ни ругал лейтенанта, приказ надо выполнять, и я усердствую по “полному профилю”. Орудийный выстрел не отвлек меня от работы. Только заставил вздрогнуть от неожиданности и осмотреться. Я уже был на дне окопчика: подчищал, выравнивал края. Тут прозвучали еще два выстрела кряду. И вдруг: “Батарея, к бою!” — раздалась команда. Я бросился к орудию. Торопливо расчехлив ствол и казенную часть, стал лихорадочно накручивать поворотный механизм. Папаша Сидоров ловко загнал снаряд в ствол. Прозвучал очередной залп, а мое орудие все молчит. Тут уж я окончательно потерял самообладание. “Где этот распроклятый репер?” — ворчу про себя, сбитый с толку. Стрельба продолжается, а я не могу совладать с точкой наводки. Комаров матерится, пытаясь мне помочь, но только усугубляет обстановку.

Мне бы в первую очередь надо было подготовить орудие, как только его закатили в окоп: расчехлить, сверить точку наводки с перекрестием панорамы, обозначить сектор обстрела. Но этот разнесчастный ровик и моя беспечность только осложнили дело. Чтобы как-то оправдаться, я выстрелил наугад. Окуляром панорамы, когда пушку осадило назад, меня ударило в глаз, возле переносицы. Взвыв от нестерпимой боли, я окончательно отключился. Подбежал Кабецкий, в ярости отшвырнул меня от орудия.

— Я тебя под трибунал упеку, теленок! — нажимая на гашетку, выкрик­нул он.

У меня болела не только переносица, но и вся голова. От залпового огня звенело в ушах. Отвратительно, до тошноты, пахло перегаром пороха и серы.

— К телефону, к телефону! — кричал связист, называя мою фамилию. Он сунул мне трубку полевого телефона, и я скорее почувствовал, чем узнал резкий голос комбатра.

— ...Трибунал!.. в штрафную за трусость! Ты мне сорвал атаку, мерзавец! Немедленно ко мне! — В аппарате звякнуло и стихло, а я сидел на корточках, сжимая окостеневшей рукой трубку. “Прощайте, тятенька, маменька и сестрички. Не выполнил я ваш наказ, не убил ни одного фашиста!” За всю свою жизнь я не испытывал такого смятения, как сейчас. Жил себе в маленькой деревушке, где протоптанные днем тропинки за ночь успевали зарасти травой. Дальше этого никому не ведомого мирка никуда не заглядывал. И вот, кто бы мог подумать, что мне когда-нибудь придется решать судьбу войны! Может быть, покажется странным, но призыва в армию я ждал с нетерпением, и этот день настал. На сборный пункт меня провожали родители. Пришли первыми, когда январская ночь пугала темнотой да морозом, уступая место дню. Так как я пришел первым, меня назначили дежурным. Отец с мамой сели на обшарпанный деревянный диван, карауля мой баул с провиантом на неделю. Дома остались мои сестрички: Саня, Аня, Маня...