— Начнем снова! Андрей, на палубу! Вызовите, черт побери, Андрея!
Костя смотрел на катер. Вскинув над головой автоматы, актеры стали решительно прыгать в воду — появился среди них и Андрей, бледный, худой, измученный, — теперь вода достигала некоторым до груди и даже выше. И лица у актеров стали более собранные, отчаянные, суровые.
— Так-так, хорошо! — проревел мегафон. — Сейчас начнем съемку! Всем взобраться на борт.
— За что такую муку принимают, родненькие! — запричитала рядом с Костей какая-то сухонькая, сгорбленная бабка. — Перед кем так провинились?
— Кино здесь снимают, бабуся, — стал просвещать ее кто-то, — шла бы ты по своим делам — сосиски в гастрономе кончаются…
Актеры опять полезли на катер, и лезли они теперь не так вяло и неумело, как раньше. Костя знал, что все это только репетиция, а не съемки, что не один раз еще будут они вот так прыгать в море и будет жужжать кинокамера, снимая их.
— Начнем! — опять загремел мегафон. — Мотор!
У камеры забеспокоились, зашевелились оператор с помощником, и снова стали прыгать в море актеры в бушлатах и бескозырках, с автоматами в руках, с тяжелыми зелеными вещмешками за спиной — им помогали оставшиеся на палубе члены команды катера. Спрыгнув в воду, «десантники» вскинули над собой оружие и стали двигаться к берегу. В спину и в грудь им били волны, охлестывали пеной, брызгали в напряженные, резкие лица, и они, поскальзываясь на камнях, быстро шли к берегу.
Один из них, коротенький и плотный, в бескозырке с надписью «Мужественный» на ленточке, споткнулся и упал с автоматом в воду и на мгновение исчез из глаз, накрытый волной. К нему тотчас бросились его товарищи и, не выпуская из рук оружия — один держал ремень автомата в зубах, — стали поднимать его. И хотя этот случай, наверно, не был запланирован ходом съемки и сценарием, кинокамера все жужжала и жужжала, уставившись своим зорким объективом на море.
Глава 31. У ПОДЪЕЗДА
Отец, может, и обиделся на режиссера за резкость и ушел с площадки, забрав с собой Колю Маленького, однако, как скоро заметил Костя, со съемок он не ушел. Что-то держало его здесь. Он, наверно, не хотел, чтобы его видел Борис Ильич, стоял в задних рядах любопытных и продолжал смотреть на море и СК. Костя же не столько смотрел на съемки, сколько на отца, и внутри у него все сильней и сильней жгло и давило. Он перебрался из первого ряда поближе к отцу. Тот стоял в непривычной для него позе — слегка сутулясь, и помимо воли держал руки так, точно в них был сжат автомат, и не бутафорский, а настоящий, который может стрелять.
На глаза Кости наворачивались слезы, он ощущал жалость, боль, раскаяние, и ему вдруг почудилось: все, что случилось у него с отцом, неправда, наваждение, дурной сон, и дома было все не так, как ему казалось, не тоскливо и тошно. Он сам, сам зачем-то выдумал все это и был несправедлив и жесток к отцу. И так захотелось подойти к нему, что-то сказать, все равно — что, но что-то такое, чтобы отец понял: Костя обо всем догадался, простил, поверил, и, значит, нечего больше отцу искать Костю в Скалистом, волноваться и переживать за него.
А может, ничего не нужно было говорить, а просто взять и подойти к отцу, тихо дотронуться до его руки и молча постоять рядом. И Костя уже сделал движение вперед, не оторвав, однако, ног от гальки — просто дернулись по направлению к отцу его грудь, его громко стучащее сердце, его руки…
Дернулись. Но ступни ног так и не оторвались от гальки.
Между тем актеры уже подняли упавшего товарища, отыскали в воде смытую бескозырку и, придерживая его, не останавливаясь, по приказу неумолимого мегафона двинулись к берегу. Одежда упавшего промокла, темные волосы налипли на лоб, но он, как и остальные, бежал по кипящим пенистым волнам к берегу, а камера все двигалась и двигалась справа налево и слева направо, снимая высадку.
— Стоп! Хватит! — прокричал режиссер. — Возвратиться всем на катер!
Актеры снова забрались на борт катера, усталые, изможденные, отжимали одежду, снимали душные бушлаты и ждали новых приказов. Режиссер на этот раз не спешил. Он вызвал на берег Андрея и еще одного из актеров — рыжебрового, с веселыми глазами, — и они долго беседовали о чем-то. Затем актеры вернулись на катер, а подсобный рабочий принес и бросил на гальку моток тонкого каната. И все началось сначала.
На этот раз никто не поскользнулся. Зато когда почти все уже были на гальке и по их старомодным, военных лет клешам яростно хлестало море, один из актеров — тот самый, рыжебровый, стал энергично показывать своим товарищам на море. Там, изо всех сил борясь с волной, похрамывая, шел к берегу последний «морячок», скоро его остановила тяжелая, литая волна, потащила назад, и стоявшие на берегу «десантники» бросили ему канат. Тот ухватился, и они сообща стали вытаскивать его на берег…
— Пойдем домой, — услышал Костя возле самого уха, и увидел отца.
— Пойдем… — мгновенно согласился Костя.
Все так легко решилось, и не нужно было ни о чем больше думать и предпринимать. Костя шел с тихой бездумной радостью, с приятной покорностью и жалел обо всем, что случилось.
Он шел молча, а надо бы что-то сказать, потому что отец мог подумать, что он через силу, нехотя идет с ним домой, что сидит в нем упрямство, а не что-то более серьезное, тайное, важное. А в нем давно не было упрямства. И он не знал, какие найти слова, чтоб это высказать, чтоб отец правильно все понял. И словно чувствуя эту его трудность, эту неловкость молчания, отец разбил ее:
— Бедолаги… Еще простудятся, море бы для них подогреть, успокоить бы его и камушки все убрать — еще ногу ушибут… Они бы хотели высадиться на берег совершенно сухими и без единой потери взорвать нефтебазу!
— Не ругай их, — сказал Костя, — ведь только начали, у них столько бывает дублей…
— Пусть поменьше жалеют себя, если взялись… Костя промолчал. Они подошли к дому. У подъезда, словно подстерегая их, сидел Семен Викентьевич. Увидев их, он вежливо оторвался от скамейки и поднес свою костистую руку к синтетической, в дырочках, шляпе.
— Блудного сына конвоируешь? — Он сверкнул нержавеющей сталью зубов. — Ну-ну. Поздравляю… Говорил же тебе… Давно плачет его зад по отцовскому ремню.
— Ваше ли это дело, Семен Викентьевич?
— Не мое, не мое… — растерялся от такого ответа пенсионер и поэтому согласился с отцом, однако голос у него был сухой, уязвленный. И тут же он взял себя в руки: — Оно не меня, не одного меня, оно всех нас касается…
— Вас — меньше всего.
— Я привык, чтоб меня уважали! — Семен Викентьевич выпрямился, и отец замедлил шаг. — Почему это — меньше? Что ты хочешь этим сказать?
— То, что сказал.
Костя задержал дыхание в ожидании чего-то неизбежного, неприятного, что вот-вот обрушится на них. Давно ли он обижался на отца, возмущался тем, что тот водится с пенсионером? Сейчас же отец держался с Семеном Викентьевичем слишком вызывающе.
— А я ведь кое-что знаю про тебя, — произнес пенсионер, — даже больше, чем ты думаешь, я выведу тебя на чистую воду и напишу куда следует.
— На здоровье! — отрубил отец. Он подтолкнул застывшего было на месте Костю к подъезду, и сам пошел за ним. И распахнул перед сыном дверь в квартиру.
— Будешь сегодня ночевать дома или улизнешь? — спросил он у Кости, просто и буднично спросил, словно разрешал ему ответить честно, так, как он думает, а не так, как хочется ему, отцу, или маме.
— Это не от меня зависит, — ответил Костя, кусая верхнюю губу.
— Вот как? — Отцовское лицо было такое, будто он догадывался, о чем все время напряженно думал Костя, — пристально тихое, покаянно грустное и усталое. Была в этом лице не только грусть и усталость, но и решимость что-то передумать, переиначить в своей жизни, в своей и, значит, в его, Костиной, и в жизни мамы и Лени… — Точно? — прищурил свои зоркие глаза отец, и Костя кивнул ему. — Ну, тогда все в норме.