По ходу беседы Зданович и сам пошел по пути утверждения очевидности и безусловности моего преступления. Он обвинил мою жену во введении в заблуждение общественности в связи с ее заявлением, что меня увезли в «Лефортово» из дома и никакого задержания с поличным не было. «Естественно, — сказал он, отвечая на вопрос ведущей, — супруга подследственного, наверное, пользуется тем, что граждане, может быть, забыли, что мы специально давали видеопленку и показывали сюжет по телевидению с фактом задержания. Поэтому то, что из дома его увезли, — ничего этого не было. Это действительно происходило на улице, в конкретном месте, в конкретное время, причем это время зафиксировано на пленке, эта пленка использовалась в ходе следствия».
К сожалению, ни я, ни мои адвокаты и родственники не видели сюжета, о котором говорил генерал, по телевидению. Он благоразумно не назвал ни канал, ни программу, дабы не засветить своих телевизионных подельников, — и эта пленка никак не фигурировала ни в ходе следствия, ни в ходе суда. Поэтому я не могу оценить качество инсценировки, сделанной специалистами ФСБ. Но с его слов ясно, что она была срежиссирована и подготовлена, дабы доказать «задержание с поличным». Однако в последний момент по какой-то причине сценарий был изменен, и инсценировка оказалась не востребованной. То ли качество постановки оказалось «как всегда», то ли решили не рисковать, найдя другой путь.
Позже, уже в 2003 году, я обратился в ЦОС ФСБ с просьбой предоставить мне копию видеопленки, о которой живописал Зданович, и получил вполне ожидаемый ответ, что ЦОС этой пленкой не располагает. Кто ж будет хранить улики против себя?!
Я уже упоминал, что, как ни парадоксально, но и южнокорейцев официально пытались через МИД убедить, что их дипломат был задержан с поличным. Делая представление послу РК в Москве г-же Ли Ин Хо в связи с высылкой из Сеула нашего дипломата, советника посольства Олега Абрамкина, заместитель министра иностранных дел Григорий Карасин назвал реакцию Сеула неадекватной, поскольку «высланный из Москвы Чо Со У был пойман с поличным при проведении шпионской операции».[80] МИД, естественно, пользовался той информацией, которую получал от ФСБ, и выглядел, мягко говоря, не очень ловко.
Чтобы ни у кого из сотрудников МИДа не возникло сомнения в истинности информации ФСБ и отбить у них малейшую охоту встать на мою защиту, в Первом департаменте Азии сразу же после моего ареста ФСБ провела собрание, на котором всем было сказано, что я признался в шпионаже и доказательств этому более чем достаточно. «Мы были потрясены, — рассказывал директор департамента Леонид Моисеев, — связать шпионаж с его личностью было просто невозможно».[81]
На этом же собрании было заявлено, что у ФСБ имеются сведения еще примерно о 30 других сотрудниках, которые у южнокорейцев якобы числятся кандидатами на вербовку. Это уже было предупреждение: в «Лефортово» может оказаться любой.
Такое предупреждение подкреплялось и конкретными действиями. Уже после моего освобождения один мидовец рассказывал, что как только он мне написал в тюрьму письмо, так сразу же почувствовал нескрываемое внимание к себе со стороны ФСБ.
Содержание того, что хотели донести и донесли до сведения сотрудников департамента на этом собрании, изложено Игорем Коротченко в «Независимой газете». Ссылаясь для видимости на южнокорейцев как на источник информации, на самом деле он излагает материал, от которого за версту пахнет разработкой российских спецслужб, их предупреждением в адрес дипломатов-кореистов. Ни один «хорошо информированный южнокорейский источник» не расскажет ему этого для печати. Кстати, пересказывая содержание беседы бывшего директора ФСБ Н. Ковалева с представителем южнокорейского посольства Ли Сан Гу, Коротченко тоже ссылается на «хорошо информированный источник».
«Помимо арестованного органами ФСБ заместителя директора Первого департамента Азии МИД РФ Валентина Моисеева, — пишет Коротченко, — регулярные денежные вознаграждения получал от АПНБ еще ряд российских дипломатов. Среди них — чиновники центрального аппарата МИДа, а также сотрудники посольства РФ в Сеуле. Данные выплаты легендировались. Например, как оплата консультационных и экспертных услуг, гонорар за чтение лекций, подготовка докладов для различного рода семинаров и т. д. Известны случаи, когда за предоставление «информационных услуг» выплата производилась дорогостоящей теле- и видеотехникой производства фирм LG и „Самсунг“, причем иногда — даже оптовыми партиями.
В качестве оплаты дети некоторых наших дипломатов отправлялись на учебу в Южную Корею или же открывали на весьма льготных условиях рестораны корейской кухни в Москве… Основной задачей московской резидентуры АПНБ было не создание базы для вербовочных мероприятий, а приобретение ценных агентов влияния в средних и высших эшелонах Министерства иностранных дел России.
Что же касается сотрудников Посольства РФ в Сеуле, то благодаря протекции АПНБ некоторые из них, например, приобрели дорогостоящие иномарки со скидкой от 50 до 70 % от реальной цены. Между тем в структуре внешнеполитического ведомства Южной Кореи функционирует специальное подразделение, которое аккумулирует все просьбы или обращения «купить подешевле», поступающие от российского дипломатического персонала в адрес контактирующих с ним сотрудников Министерства иностранных дел и внешней торговли РК. Затем информация передается в АПНБ, которое решает «вопрос» (в большинстве случаев положительно) с конкретными южнокорейскими фирмами. Естественно, все документируется. Таким образом создается классическая вербовочная ситуация».[82]
МИД поспешил немедленно официально отречься от меня. Выступая на регулярном пресс-брифинге в министерстве, директор Департамента печати и информации В. Рахманин заявил журналистам: «Позвольте мне повторить, я не могу от этого удержаться, конечно. Вчера министр сказал об этом „Комсомольской правде“. Это сегодня опубликовано: „В семье не без урода“. Это тот случай».
Неприятно было это слышать вообще и вдвойне — из уст Володи. Мы знакомы с ним давно, по специализации он китаист. До его назначения директором Департамента печати и информации работали вместе: он, как и я, был заместителем директора Первого департамента Азии. Так что на тему «тот это случай» или не тот, он мог бы подумать сам, прежде чем говорить об этом как официальный представитель МИДа. Но тогда бы он точно не стал шефом Кремлевского протокола после своего директорского поста. Впрочем, в Кремле, видать, все равно не сложилось: сейчас он посол в Ирландии.
Вспоминались мне и личные контакты с Евгением Максимовичем Примаковым. Его монументальная представительность была впечатляющей, хотя никто не мог вспомнить научных трудов, сделавших его академиком. За год до этого, в июле 1997 года, на южнокорейском острове Чечжудо он подарил мне бутылку хорошего виски из своего бара с пожеланием расслабиться после успешно закончившегося его визита в Республику Корею, выразив тем самым удовлетворение подготовкой и организацией поездки.
Помнил я и весьма щекотливую ситуацию, в которую попал, отчитываясь о своих встречах и беседах в Вашингтоне в апреле 1998 года. Дело в том, что президент авторитетного в США Центра азиатско-тихоокеанских исследований республиканец Дуглас Паал на мой вопрос, какую роль России он видит на Корейском полуострове, прямо заявил: «Никакую, пока министром иностранных дел России является Примаков!» Пришлось эту «деталь» нашего разговора в отчете опустить.
Вполне логичным после такого определения моего места в мидовской семье, хотя и незаконным, было появление 3 августа 1998 года — ровно через месяц после ареста, в день, когда я должен был бы выйти на работу после отпуска — приказа о моем увольнении из МИДа.