Международная Хельсинкская федерация по правам человека в феврале 2002 года развернула кампанию «В защиту жертв „шпионских“ процессов в России», поскольку, по мнению ее исполнительного директора Аарона Роудса, «судебные процессы над Григорием Пасько, Валентином Моисеевым, Игорем Сутягиным и другими обвиняемыми ФСБ в государственной измене нарушают международные пакты и соглашения в области прав человека». Дальнейшее распространение шпиономании, считает он, способно опять превратить Россию в закрытую страну.[88] Под эгидой Федерации информация об этих нарушениях распространяется во всех странах-участницах ОБСЕ.

В октябре того же года Нью-Йоркское отделение Фонда гражданских свобод, основанного Б. А. Березовским, организовало поездку моей дочери Надежды, жены Григория Пасько Галины Морозовой и отца Игоря Сутягина Вячеслава вместе с Каринной Акоповной Москаленко в Соединенные Штаты и Великобританию, поскольку, по словам его директора Юлии Дульцыной, «дела Пасько, Моисеева и Сутягина давно отслеживаются властями и общественными организациями США и Великобритании».[89] Это не было туристической прогулкой: ежедневно состоялось по несколько встреч и бесед с правозащитниками, журналистами, официальными лицами. Во время встреч с представителями Госдепартамента США, американского Конгресса, в палате лордов и британском Форин Офисе они рассказывали о «делах» своих близких, делая акцент на нарастающей шпиономании в России. И каждый раз высокопоставленные чиновники обеих стран задавали один и тот же вопрос: «Что мы можем для вас сделать? На каком уровне следует поднимать вопрос?»

Помощник государственного секретаря США по вопросам демократии и прав человека Лорн Крэнер, принимавший группу в Вашингтоне, заявил, что приоритеты борьбы с терроризмом не отодвинули на задний план тему нарушения прав и свобод в России. Все три случая будут включены в ежегодный отчет Госдепартамента о нарушениях прав человека в мире. Группа членов английского парламента намеревалась поднять вопрос об этих делах в Совете Европы.

Каринне Акоповне чаще других задавали вопросы, касающиеся российского права и судопроизводства. Собеседникам было не понять, как можно осудить человека, не имея доказательств его вины, почему суды длятся годами и почему люди могут годами сидеть в изоляторе, по существу в той же тюрьме, вообще без суда. Визитерам из России часто задавали вопрос: «Ну, когда же ваши суды станут справедливыми, а процессы состязательными?»

Ответа на этот вопрос пока нет.

Не остался Фонд равнодушным к моей судьбе и в дальнейшем, за что его руководителям большое спасибо.

Отбывание наказания

Наслушавшись «доброхотов» из числа сокамерников об ужасах этапирования, пересыльных тюрем и лагерей, я с тревогой ждал будущего после вступления в законную силу приговора. Вместе с тем понимал неизбежность предстоящего и старался настроить себя в том духе, что, если другие могут выдержать, то смогу и я. Три с половиной года в «Лефортово», полагал я, дали мне закалку и умение общаться с непривычным окружением, приучили довольствоваться в быту самым необходимым. С точки зрения потребностей, терпимости, выдержки я стал другим человеком. Помнил я и слова Щаранского, что после замкнутого пространства тюремной камеры лагерь воспринимается как мини-свобода.

25 января 2002 года меня перевели в пересыльный изолятор на Пресне. От ФСБ я перешел во власть Главного управления исполнения наказаний Минюста, ГУИНа. Просмотрев мои документы и поговорив со мной, дежурный офицер сборного отделения тюрьмы сказал, что поскольку сегодня пятница и руководство уже разошлось по домам, он меня оставляет до понедельника в своем отделении.

Узкая, как коридор, камера, куда меня поместили одного, имела четыре двухэтажные шконки, расположенные вдоль стен, и находилась в полуподвале: из маленького окна были видны лишь ноги ходящих по тюремному двору людей. Пол скользкий от влаги, под потолком еле светила, мигая, лампочка дневного света. Кругом грязь, холодно. Никаких постельных принадлежностей. Спать пришлось на голых досках, надев на себя все имеющиеся теплые вещи и свитера, не снимая зимней обуви. О времени суток узнавал только по появлению трижды в день баландеров. Чтобы вскипятить воду, приходилось залезать на верхнюю шконку и подключать кипятильник к проводкам, кем-то уже выведенным от лампы — электрической розетки не было.

Впечатление было поистине ужасное, о чем я и написал жене. Казалось, все, что мне говорили, сбывается и так будет все время. В этих условиях я провел три дня.

В понедельник, однако, после разговора со старшим офицером за мной пришли и отвели в тюремную больницу, где поместили во вполне приличную по тамошним меркам теплую двухместную камеру с англоговорящим негром, выдали все постельные принадлежности.

Гуиновцы оказались гуманнее и милосерднее, чем эфэсбэшники, они понимали, что после трех с половиной лет в «Лефортово» с моими заболеваниями мне нужна медицинская помощь. Конечно, она была условной и сводилась к неограниченной выдаче просроченных лекарств и к ежедневной выдаче молока, но меня приятно удивил сам подход администрации изолятора, стремление в меру своих возможностей помочь человеку, кем бы он ни был. Кроме того, больничка в любой тюрьме — это лучшая часть из имеющихся в ней камер, пользующаяся «гревом» (продовольственной и другой помощью) даже со стороны обитателей других камер.

С сокамерником — почти двухметровым широкоплечим гигантом, страдающим гипертонией — мы быстро нашли общий язык. Выяснилось даже, что мы почти однофамильцы: я — Моисеев, он — Мозес. В России Стивен жил давно, здесь окончил институт и аспирантуру по экономике, и по настоянию своей российской жены принял гражданство, отказавшись от подданства Великобритании. Занимался бизнесом, а в тюрьму попал усилиями охранников фирмы, при помощи которых его обвинили в краже старого дивана из квартиры, снимаемой им за три тысячи долларов в месяц и оплаченной за полгода вперед. Охранники хотели получить долю в его бизнесе по торговле электроникой и бытовой техникой, а он противился.

Стивен очень переживал и никак не мог смириться, что суд признал его виновным в том, чего он не совершал и по всей логике не мог совершить. Суммы его доходов, оплаты жилья и инкриминированной ему кражи — несопоставимы.

— Валентайн Иванович, — как-то спросил он меня, обращаясь, как обычно, наполовину по-русски, наполовину по-английски, — Вы когда-нибудь плакали в тюрьме?

— Нет.

— А я сегодня все утро, пока вы спали, плакал от обиды. И это не в первый раз.

Его состояние можно было понять: объятия его новой родины оказались удушающими.

Атмосфера Пресненского изолятора резко отличалась от лефортовской: никакого подъема, отбоя, смотри телевизор хоть всю ночь, делай что угодно, все твои вещи при тебе. Кормушка в двери всегда открыта из-за сломанного замка, мимо постоянно ходят и заглядывают в нее зэки из отряда хозяйственного обслуживания, выпрашивая сигареты или еду у Стивена, предлагая в обмен заточки, сделанные из разовой зажигалки со впаянным в нее куском металла. Кормушку приходилось самим закрывать, устраивая отвес из бутылки воды, чтобы оградить себя от надоедающих и днем и ночью визитеров.

Контролер в коридоре, разумеется, находился, и даже иногда покрикивал, но его роль была как-то мало заметна. Однажды, придя со Стивеном с прогулки, мы минут десять его искали по другим коридорам, чтобы он открыл камеру. После «Лефортово», где шага невозможно ступить без выводного конвоира, это было весьма необычно.

Когда меня на Пресне навестила Каринна Акоповна Москаленко, ее первым полувопросом, полуутверждением было:

— Ну что, будем писать жалобу на условия содержания?