Но было поздно...
Колупаев начал крушить этот дом со всей своей страшной яростью, на которую был иногда способен.
– Где датчики? Где приборы? Где лучи смерти? – орал он, отламывая одну половую доску за другой и бросая их вниз.
Чтобы не погибнуть зря, мы быстренько поднялись наверх и начали ему помогать. Все, даже Вовик.
Так закончилась Демочкина тайна.
Внизу набралась уже целая груда досок, когда Демочка вдруг вернулся. Пока мы ломали дом 13 Б, он сбегал домой и принес пузырек керосина и спички.
– Давайте доски вынесем, а дом подожжем? – вдруг тихо сказал он.
– Все наврал, да? – тяжело спросил его Колупаев.
Мы были очень усталые, перепачканные, и злые... Но бить Демочку почему-то никто не хотел. Потому что не было сил, наверное.
– Давайте сожжем, – повторил Демочка. – Пожарники приедут. А?
Колупаев вырвал у него из рук пузырек и запустил в окно. Там грохнуло, но несильно.
– Дурак, – сказал Демочка. – Это бабкин керосин. У меня бабка в этом доме жила. Она точно знает, что этот дом трогать нельзя.
– Но ведь его же все равно сломают? – удивленно спросил Хромой, который в любых ситуациях умел мыслить логически.
– Вот когда сломают, тогда и посмотрим, – упрямо сказал Демочка. – Он стоял прямо, засунув руки в карманы, и ни на кого не смотрел.
Мы начали выкидывать тяжелые доски из окна на улицу.
Это было небезопасное занятие. Можно было напороться на гвоздь. И точно, Хромой вскоре поранил ладонь и пошел домой, за йодом.
– Я еще вернусь, – сказал он.
А мы опять сели на пол и стали слушать.
Дом был теперь совсем другой. У него изменился воздух и звук.
Он гудел, скрипел и дышал. В нем клубилась мощная старая пыль.
– Да, – сказал Колупаев. – Интересно. Жалко, Демочка, что ты всегда все врешь.
– Ничего я не вру, – тупо повторил Демочка. – У меня здесь бабка жила до войны. Она мне все это говорила: и что мертвецы здесь закопаны, и что нечистая сила.
– Но ведь про майора ты наврал?
– Откуда я знаю, кто к ней приходит и на кухне сидит? – Демочка поежился. – Я же говорю: какой-то человек в штатском. А о чем они говорят – не знаю.
Колупаев подошел к Демочке, взял его за уши и поднял от земли.
– Я не вру, не вру, не вру! – визжал Демочка. – Пусти, гад! У меня здесь бабка жила...
Демочка опять стал всхлипывать и опустил голову на колени. Вдруг я понял, что уходить отсюда уже не хочу.
Наутро мы пришли сюда снова и опять стали выкидывать доски через окно.
3
Первой книгой, которая меня заставила сильно измениться, был, в общем-то, довольно дурно написанный роман Луи
Буссенара «Капитан Сорвиголова». Сюжет такой: в войне англичан и буров в Южной Африке принимает участие отряд французских подростков. Все они – беглецы, бегут из дому в поисках приключений. Описание войны, захватывающие дух страницы с перечислением всех видов оружия, которое попадает в руки юных рейнджеров, названия кораблей, географические карты, схемы сражений, списки убитых и раненых – вся эта романтика слилась в голове в один сплошной гудящий поток. Я прочитал роман несколько раз и твердо решил бежать из дома, чтобы попасть на какую-нибудь войну. Это было настолько страшное и сильное чувство, что я не спал ночами, размышляя в темноте над тем, что мне предстоит сделать. Тогда шла вьетнамская война, каждый вечер в новостях были сообщения о сбитых американских самолетах, о боях в джунглях, и маршрут был выбран сразу, тут думать долго не пришлось. Со всем остальным оказалось сложнее. Попытка уговорить кого-то из ребят во дворе отправиться вместе во Вьетнам была встречена странной усмешкой и оскорбительным молчанием. Тогда я решил, что убегу сначала один, а отряд соберу позже, в других городах или даже странах. Роман ничему не мог меня научить в прикладном смысле: не было у меня ни товарищей, ни денег, ни четкого плана. Была только какая-то странная, лихорадочная одержимость: я понимал, что должен что-то сделать, что я не могу жить без этой мечты. По ночам я пристально изучал содержимое родительского холодильника, прикидывая, что оттуда можно взять. Запасов там никаких не было, и глядя в пустое прохладное нутро белого ящика, я тихо ругал папу
и маму за легкомыслие: никакого копченого мяса, ни солонины, или хотя бы галет... Впрочем, я плохо себе представлял, как выглядит солонина и что такое галеты. Тогда я стал отрезать по вечерам от белого батона небольшие куски и складывать их под подушкой. Странно, что мама, когда нашла эти горбушки у меня в постели, тоже ничего не сказала, а только вытряхнула крошки, странно посмотрела и усмехнулась – точно как ребята во дворе. Последним моим усилием было некоторое накопление серебряных гривенников, у меня собралось в кармане что-то около рубля, и я утешал себя тем, что смогу на эти деньги прокормиться хотя бы два дня в пути.
Помню, что в ту последнюю ночь, когда мучительные размышления протянулись до белой мглы за окном, до рассвета, я вдруг заплакал. Я плакал от жуткого бессилия. Но дело было не только в том, что я не сумел соответствовать книге – то есть что-то сделать, что-то придумать, сотворить, создать из своих мыслей. Я вдруг остро ощутил, что дело не в практических шагах, не в моей слабости как командира и организатора – то, что я не командир и не организатор, стало мне смутно понятно уже давно. Нет, давило другое. Я понял: если я сделаю первый шаг, и тихо выйду из дома под утро, вот прямо сейчас, когда родители крепко спят, то что-то обязательно случится, что-то точно произойдет. Ведь самое главное – это первый шаг.
...На протяжении всех последних месяцев это и была моя настоящая жизнь. Я думал об этом, сидя дома и во дворе, ночью и утром, поедая завтрак и ужин, на уроке математики
и в школьной библиотеке, где я отсиживался на переменах, потому что в школе у меня совсем не было друзей и было слишком много врагов.
Через некоторое время я вдруг понял, что могу увидеть свой утренний побег с закрытыми глазами.
Это было настолько четкое ощущение, что я даже испугался.
Каждый день я спрашивал себя: «Так ты едешь или не едешь»?
«Что, струсил?»
Одесса, Киевский вокзал, хлеб и колбаса, тридцать рублей стояли в моей голове, как комок в горле.
Каждый день я откладывал окончательное решение на завтра, завтра, завтра, завтра, лихорадочно пробегая всю цепочку, – политическая карта, билет на поезд, спросить, где порт, найти матроса...
Весь этот заманчивый набор слов я хорошо выучил наизусть и даже теперь, спустя тридцать лет, могу повторить его без всякой запинки.
Не знаю, чем бы все это кончилось, – наверное Киевским вокзалом или нервной больницей, но тут случилось одно примечательное событие, о котором, собственно, и пойдет речь в этом рассказе.
Однажды Колупаев знаками вызвал меня из дома на улицу (стояла ранняя весна) и, подпрыгивая от холода, отвел за угол дома.
– Лева! – сказал он с загадочным выражением лица. – Я тебе тут должен сказать одну вещь, только ты больше ее никому не рассказывай.
Я молча кивнул.
– Я нашел склад оружия! – заорал Колупаев, хохоча от радости.
Я так же молча повернулся и пошел домой, поскольку обман был нелеп и очевиден.
Колупаев поймал меня и вернул на место своей могучей рукой.
– Лева, послушай меня, – сказал он серьезно. – Я твой друг или кто? Я за тебя всегда горой или не горой? Сколько раз я тебя выручал?
Я пожал плечами, что в данном случае могло означать разное: и то, что я не помню, сколько именно раз меня выручал Колупаев, и что вообще не очень понятно, кто кого выручал, и то, что в данном конкретном случае это не имеет ровно никакого значения.
– Понятно, – горько сказал Колупаев. – Вот так, значит? Ну ладно, Лева! Ну хорошо, Лева!
Колупаев нервно отвернулся и начал играть желваками.
Мой дорогой друг даже представить себе не мог, какую бурю он вызвал в моей душе!