вкуса яблок. Вот я осенью привезу вам настоящих крымских яблок, просто попробовать. Тогда вы поймете, что едите не яблоки, а какую-то траву.

– Ну что ты слушаешь? – спрашивала она меня, когда заставала меня в руках с синей прозрачной пластинкой «Веселых ребят» («Песня об электричке», девушка милая, очень красивая, слова Юрия Антонова). – Что ты слушаешь? Вот я тебе завтра принесу хорошую пластинку.

Я решил, что завтра мне предстоит целый день слушать какую-нибудь классику или, не дай бог, романсы, которые я ненавидел, – но нет, Анна Сергеевна вдруг принесла маленькую пластинку Матвея Блантера с песней «Березовый сок».

– Эта песня, – важно сказала она, – из-за своей глубины и выразительности признана даже в эмиграции. В каком-то смысле она стала даже гимном тех... Тех, кто вдали от родины... Короче, слушай.

пел Лев Лещенко.

пел Лев Лещенко.

Анна Сергеевна сидела в моей комнате за письменным столом, подперев руку сухим кулачком. Рядом с ней стоял наш проигрыватель «Юность», и игла с шипением царапала черный диск.

В глазах у Анны Сергеевны была тоска.

Чтобы не мешать ей, я тихо вышел из комнаты.

За моей спиной раздался мелкий высокий голос. Анна Сергеевна подпевала Льву Лещенко.

пели Анна Сергеевна и Лев Лещенко, —

Этот момент истины настолько меня потряс, что я немедленно попросил маму купить березового сока. Мама довольно скоро принесла литровую банку. Сок оказался безвкусным и бесцветным. Я отпил немножко и строго спросил маму, что же она теперь думает про Анну Сергеевну.

– А что я думаю? – удивилась мама. – Ничего не думаю.

– А правда, что она жила в Крыму? И вообще кто она – графиня? Княгиня? Дочь белого офицера? – не унимался я.

– Да не знаю я! – вдруг почему-то рассердилась мама. – Ее не поймешь! Что-то она мне говорила про Джанкой, это такой город. Красные наступали, белые отступали. Откуда я знаю...

Мне показалось, что мама что-то от меня скрывает.

– А сколько ей было лет? – спросил я.

– Как Мишке. Ничего она не помнит. И вообще, отстань от меня. Не нравится мне твоя Анна Сергеевна, – вдруг призналась мама и внимательно на меня посмотрела.

Мама терпела до тех пор, пока Анна Сергеевна не стала уходить каждый день ровно в пять.

Я ее воспитанию уже не поддавался, Мишка еще не поддавался – и, наверное, она вдруг вспомнила, что они с мамой договаривались об окончании рабочего дня ровно в пять вечера. Хотя в принципе мама никак не могла успеть раньше четверти шестого. Тем более что по дороге с работы она еще «заскакивала в магазин» и что-то успевала еще купить «на вечер и на утро». Но для Анны Сергеевны это уже не было решающим аргументом.

– Уговор дороже денег, – важно произносила она, застегивая аккуратно пуговицы на пальто. – Не можешь выполнить – не договаривайся. Учти это на будущее. До свиданья, Лева.

– А где Анна Сергеевна? – спрашивала мама первые несколько раз, когда не заставала ее дома.

– Ушла, – говорил я, стараясь ничем не подвести Мишкину няньку и никак не комментировать ее отсутствия.

– Понятно, – загадочно говорила мама, и на лицо ее набегала легкая прозрачная тучка.

С каждым разом эта легкая тучка становилась все тяжелее. И однажды мама не выдержала.

– А где Анна Сергеевна? – спросила она меня в очередной раз. Но уже с некоторым нажимом.

– Ушла! В пять вечера! – сказал я.

– Но я же просила! – вдруг гневно сказала мама. – Я же ее просила подождать! Я же должна ей была объяснить, что-то передать, что-то оставить... Нет, это бред какой-то, а не нянька!

Странно было мне слышать этот мамин монолог. Ни радости, ни облегчения я почему-то уже не испытывал.

А в голове отчетливо зазвучал до боли знакомый мотив:

пел я сам, без всякого сопровождения, про себя.

Вечером мама о чем-то долго шепталась с папой, а когда настала пора платить Анне Сергеевне очередные сколько-то рублей, мама твердо сказала:

– Анна Сергеевна, извините, но это в последний раз.

Анна Сергеевна стояла молча и ждала объяснений.

– Мы больше не можем... У нас изменились планы...

– Вы обязаны были заранее меня предупредить! – сухо, отчеканив каждое слово, сказала Анна Сергеевна. Она аккуратно застегнула пальто на все пуговицы и хлопнула дверью – негромко, но отчетливо.

Когда она уходила, я вдруг вспомнил все, что пропускал мимо ушей – все, что между прочим и невзначай говорила мама об Анне Сергеевне. О том, что она бездетная, несчастливая, божий одуванчик, дворянское гнездо и вечная приживалка.

И мне наконец стало ее жалко.

Но я промолчал.

То, что Анна Сергеевна живьем, по-настоящему видела белых, дворян, дореволюционных чиновников, то есть людей явно непростых – признаться, поразило мое воображение.

После ее ухода я иногда представлял себе огромный сад с белыми наливными яблоками, степь, по которой скачут какие-то там отряды, переполненные поезда, в которых едут вконец измученные гражданской войной непростые люди с детьми и няньками – чтобы на пароходах переплывать Черное море.

Но воображаемые сцены из жизни Анны Сергеевны никак не могли меня примирить с нею самой.

На первом плане в этих картинках неизменно присутствовали какие-то мужчины – с твердой галантностью во взоре, с нафабренными усами, с котелками и фуражками на голове, с честью и совестью в душе, ну и, конечно, в брюках, которые были надеты на кальсоны. Обязательно на синие.

С тех пор на протяжении долгих лет я испытывал стойкое отвращение к правилам хорошего тона и к кальсонам, как к их непременному продолжению. Десятки лет мне потребовалось на то, чтобы понять, что ни в том, ни в другом, в сущности, нет ничего предосудительного. Но в каком-то смысле было уже поздно...

А история с Анной Сергеевной и на этом еще не кончилась.

Маму с папой позвали в гости, на юбилей дяди Гриши Кунина, зубного врача и папиного одноклассника.

И мама по этому случаю решила еще раз воспользоваться услугами Анны Сергеевны.

За отдельную двойную оплату – если не ошибаюсь, то ли за пять, то ли за шесть рублей.

Но Анна Сергеевна обещала – и вдруг не пришла.

То ли ее подвела болезнь, то ли плохая память, то ли общая вредность характера – я не знаю. Но решение она внезапно переменила – и мне казалось, что это ее, Анны Сергеевны, маленькая месть, хотя вполне возможно, что я глубоко заблуждался.

Мама пометалась немножко по квартире, а потом задумалась и сказала:

– Лева! Возьми бумагу и ручку! Тебе нужно кое-что записать.

Я послушно взял бумагу и ручку и стал послушно записывать.

18 часов. Взять из холодильника бутылку с красной крышкой. Поставить в горячую воду и довести до теплого состояния. Покормить из соски.

21 час. Взять кашу из синей кастрюльки, переложить в мисочку и разогреть в теплой воде (опустив в большую миску с кипятком). Покормить с ложки, но не мучить.

В случае необходимости обмыть ребенка и переодеть в сухие штаны.