В сквере мы этого пуха не заметили почему-то.
Это был тополиный пух.
Я закинул голову вверх и почувствовал себя каким-то летучим голландцем.
Вокруг меня все летело.
Летел желтый дом с библиотекой. Летели все четыре его подъезда с лавочками. Летел весь Краснопресненский район столицы нашей Родины со штабом стратегических войск, неизвестным заводом, с церковью кого-то там на крови и с Гидрометеоцентром, с покосившимися деревянными домами и новыми крупноблочными башнями, с моей школой и с трамваями на улице Заморенова. Все улетало вверх!
На самом деле это пух летел навстречу нам со скоростью ветра. И скорость его постоянно усиливалась.
– Тьфу, зараза! – сказал Колупаев. – Хоть на улицу не выходи. Просто чума какая-то.
– Да ладно тебе! – сказал я.
Белые струи, столбы, завихрения и потоки волокли нас по
улице куда-то вниз, к центру города.
– Давай его жечь! – крикнул Колупаев мне в ухо, потому что мы уже плохо слышали из-за ветра и пуха.
– Давай! – сказал я.
Но у Колупаева была всего одна спичка. Мы долго сгребали на тротуар огромную кучу пуха, но он выскальзывал из рук, и мы совершенно изнемогли.
– Ну, вперед! – сказал Сурен.
Колупаев зажег спичку где-то за воротником рубашки, спрятал огонь в кулаке и поднес его к белой куче, которую мгновенно сожрал быстрый голубоватый огонь.
А пух продолжал лететь.
– Теперь так две недели будет! – уверенно сказал Колупаев. – У матери аллергия. Будет злая ходить, кашлять и чихать. И откуда он берется в таких количествах?
А я думал о другом.
Вот я, например. Ну что я? Закончил школу без троек, пятый класс. Получил новые учебники.
Но ведь в следующем году я – это буду не я, а какой-то другой человек. Зачем мне эти учебники? Может, я вообще умру?
Или вот Сурен. Куда он улетает? Я, например, не знаю. Пока он еще здесь, а приедет через три месяца и будет другой человек – худой, отважный и суровый, как абрек.
Но дело, конечно, не в этом.
Вот сегодня. Ну зачем я смотрел на эту девушку? Просто абсолютно непонятное поведение. Вообще.
Спичек у нас больше не было, и мы поплелись обратно. Пух мягко подталкивал нас в спину.
Мы вошли под арку и стали просто стоять. Здесь пуха почти не было. Вернее, был, но какой-то медленный и вялый.
Воздух под аркой был гораздо прохладнее, темнее, чем на улице, и очень гулкий.
– Давай всех пугать! – сказал Колупаев.
– Как? – не понял Сурен.
– А вот так! – заорал Колупаев. И его голос отозвался страшным и звонким эхом по всей арке. – Понял?
– Понял! – заорал Сурен.
– Вот это жизнь! – заорал я.
– Вот это жизнь! – заорали мои друзья.
– Лева!
– Что?
– Конь в пальто!
Опять стало тихо. Колупаев скомандовал:
– Сейчас из булочной кто-нибудь пойдет, все хором заорем и убежим! Понятно?
– Понятно! – недовольно сказал Сурен. Он бегал медленно. И вообще не любил всего неожиданного.
Мы стояли и долго ждали. На солнечной стороне улицы было видно, как идет пух – глубокий и белый как снег. По этой стороне улицы шли люди, заслоняясь от пуха руками, газетами, плащами, даже зонтами.
А у нас тут было сыровато и прохладно.
И тут случилось что-то непонятное. В проеме арки появился силуэт женщины.
Она прошла мимо нас на высоких каблуках, с авоськой и батоном хлеба. В легком голубом платье. И мы промолчали.
– Что такое? – спросил Колупаев. – Почему не выполняете приказ?
– Не хотим! – сказал Сурен.
– Вдруг она заикаться начнет? – сказал я.
– Так! – сурово сказал Колупаев. – Слушать мою команду! Никто не начнет заикаться! Кричать вежливо, тихо, интеллигентно! Но страшно!
Мы опять стали ждать.
Пух просто валом валил по нашей улице. Прошел какой-то ребенок, закрыв лицо ладонями. А следом за ним мамаша с коляской, спрятав голову в целлофановый пакет.
В арке пробежала маленькая девочка лет шести-семи.
– Стой! Свои! – вежливо крикнул Колупаев.
Но девочка сделала вид, что ничего не заметила.
– В чем дело? – спросил Колупаев. – Вам что, каждому отдельное приглашение нужно? Кричим, братцы!
– Не хочу кричать! – закричал я. – Не хочу!
– Не хочу орать! – орал Сурен. – Не буду орать!
– Вот! Совсем другое дело! – одобрил нас Колупаев. – Продолжаем в том же духе.
– Вы что тут делаете, ребята? – спросила нас девушка, которая стояла в проеме арки и не решалась войти. Мы даже вздрогнули от испуга!
Она стояла, и из темноты мы видели только ее силуэт. На фоне силуэта – солнечная сторона улицы и тополиный снег.
Улица была пуста.
Мне показалось, что девушка – та самая. Я зажмурился от стыда. Почему она здесь? Что это значит?
– Проходите, пожалуйста! – вежливо сказал Сурен. – Мы репетируем!
– У нас спевка! – сказал Колупаев. – Мы поем в ансамбле народного танца.
– Поете или танцуете? – уточнила девушка. И пошла сквозь арку. С каждым шагом я все больше сощуривал глаза от стыда и еще какого-то странного чувства. Но потом увидел, что девушка не та. Вздохнул и открыл глаза.
– А ты чего вздыхаешь? – спросила она сочувственно.
– У меня голоса нет! – сказал я.
– Не расстраивайся, – сказала она и пошла дальше.
Ее шаги растаяли под аркой. Колупаев и Сурен умирали от смеха. Они сползали по стенке и давились хохотом.
А я, ни слова ни говоря, вышел на улицу и запрокинул голову, чтобы снова стать летучим голландцем.
Они вышли и сделали тоже самое.
– Странная у вас в Москве погода! – сказал Сурен.
И я был вынужден с ним согласиться.
БЕРЕЗОВЫЙ СОК
Вскоре у моего брата Мишки появилась нянька.
Звали ее Анна Сергеевна.
Мишка ползал по всей квартире, а Анна Сергеевна сидела, как правило, на кухне и церемонно пила чай с вареньем. Из чашки.
Я же любил в то время пить чай из блюдца. И только из него.
Напиток этот, как известно, слишком горячий для детских организмов, а простой кипяченой воды, чтобы сделать чай похолоднее, у нас в доме вечно не хватало – вся она уходила на Мишку. Мама, бывало, даже прятала от меня холодную кипяченую воду. «Ты тут чай дуешь просто так, безо всякого смысла, – говорила она, – а мне для ребенка не хватает». Поэтому чай мне приходилось пить из блюдца, прихлебывая и причмокивая, чтобы не обжечься.
Однажды я решил попить чай вместе с Анной Сергеевной и ее крыжовенным вареньем.
Анна Сергеевна долго разглядывала, как я наливаю чай из чашки в блюдце, потом дую на него, потом подношу ко рту. И когда я уже стал пить, вдруг сказала:
– Так пили чай до революции только лавочники.
Я чуть не поперхнулся чаем.
– Кто? – сказал я. – Кто так пил?
– Необразованные люди! Простые! – сказала Анна Сергеевна. – Лавочники, купцы, крестьяне.
И вдруг я понял страшную вещь: что не хочу быть простым человеком!
Это открытие было таким ошеломительным, что я немедля бросил пить чай и стал во все глаза смотреть на Анну Сергеевну.
– Ну что ты так смотришь? – сказала она сухо. – Что тут непонятного? Были образованные люди – врачи, инженеры, путейцы, военные. Они даже чай пили по-другому. То, что вы все сейчас делаете, считалось неприлично: макать в чай сухари, хлебать из блюдца, размешивать сахар со звоном.
– А как же его еще размешивать? – оскорбленно спросил я. – Без звона, что ли?
– А вот представь себе, да! – победоносно сказала Анна Сергеевна. – Размешивать его надо без звона! Чай вообще надо пить без сахара, это вредно, если хочешь знать. Но если уж положил один кусочек, а не четыре, как ты, то изволь размешать тихо, незаметно. Вот так.
И Анна Сергеевна показала мне, как размешивают сахар в чае интеллигентные люди.
Тут на кухню приполз Мишка и стал на нас смотреть.
– Анна Сергеевна, он, по-моему, опять обделался, – мстительно сказал я.
– Вижу! – сухо сказала нянька. – Вернее, не вижу, а чувствую этот отвратительный запах. Извини, но попить чаю из блюдца тебе придется без меня.