Но продавец молчит. Смотрит мимо него белыми глазами.

Очередь перестает гудеть. И начинает вопить и колыхаться.

– Не задерживайте людей! – кричат одни.

– Что за безобразие! – кричат другие.

– До обеда всего полчаса осталось! – заводятся третьи.

Продавец гнусно ухмыляется и выжидательно смотрит на покупателя.

– Ну хорошо! – брезгливо говорит покупатель. – Дайте мне вот тот кусок... Нет, знаете что, лучше вот этот...

– Тот или этот? – уточняет продавец.

– Этот. Этот! – вопит покупатель.

После чего грубый нехороший продавец пишет ему химическим карандашом цену мяса на обрывке оберточной бумаги. Скажем, он пишет ему – рубль восемьдесят две (1.82). И протягивает ему этот обрывок грязными и мокрыми от сырого мяса пальцами. И покупатель, совершенно раздавленный и оскорбленный в своих лучших чувствах, несет эту драгоценный обрывок в кассу. Потом он выбивает свой чек, сует его продавцу и хватает свое мясо, завернутое в бумагу, а потом дома, или прямо здесь, на специальном таком шатающемся столике с алюминиевыми гнутыми ножками, внимательно разглядывает дико и прихотливо разрубленные мясные кости, из которых ему и предстоит делать выдающееся жаркое.

К продавцу мясного отдела подходит скромно одетая пожилая женщина. Проще даже сказать – старушка.

– Сынок, – жалобно говорит старушка, – ну, пожалуйста... Мне для котлеток.

И только продавец избавляется от старушки, вырубив громадным топором для нее из другого куска маленький постный кусочек – как на прилавок грузно наваливается большая женщина с большим подбородком и крупными яркими губами.

– Вы мне, пожалуйста, вон тот окорочок покажите, – низким голосом просит она. – Вон тот, мне кажется, такой сочный-сочный. Как вы считаете?

...Бедная мама! Как она порхала от одного отдела к другому, пытаясь всюду занять очереди, всюду успеть, всюду протолкаться, протиснуться, ну а я испуганно взирал на эти ее героические попытки.

Она ставила меня в эти очереди, и я наблюдал великую жизнь Гастронома – с его мраморными ваннами, в которых плавала полуживая рыба, с его мясными отделами, где продавец в белом колпаке клоуна остервенело рубил бараньи ребра, с его величественными кассами, с его блистающими люстрами и густым слоем опилок на грязном полу.

Из гулких железных люков выплывали, как в сказке, ящики с мороженой рыбой и мешки с зеленой капустой, кто-то швырял синих цыплят, и они летели по воздуху почти как живые, старушки вежливо уносили маленькие бумажные кулечки с конфетами, а старики раздраженно гремели пустыми бутылками из-под кефира.

Я смотрел и смотрел на этот великий Дом Еды, и голова начинала кружиться.

– Мама, – говорил я, когда мы шли домой, нагруженные свертками, – скажи, зачем ты покупаешь это сырое мясо?

– Не говори, пожалуйста, ерунды, – отвечала мне мама.

– Мама, ну зачем нам сырое мясо? – чуть не плача, уговаривал я ее. – Я же так люблю котлеты пожарские по двенадцать копеек. Или домашние шестикопеечные тоже люблю. Я люблю и пельмени русские. Я и сосиски люблю молочные. Или хочешь, свиные люблю. И особенно колбасу докторскую. Я, правда, еще много чего люблю.

– Ну и люби, – сурово отвечала мама. – А я знаю, что растущему организму нужно свежее мясо. Мне и доктор так сказала: жареная вырезка полезна для лейкоцитов. У тебя лейкоциты что-то не очень в последнее время.

– Мама, ну какие лейкоциты? – продолжал чуть не плакать я. – А зачем тебе эти дохлые караси? Кто их будет есть? Я терпеть не могу жареную рыбу! Я ее вообще не ем! Она же бьет хвостом! Вот смотри, как бьет! Как живая...

– Она и есть живая, – мужественно отвечала мама. – Папа любит жареную рыбу. Он может есть ее прямо с головой. В голове много всего ценного для организма. И вообще, прекрати разговаривать со мной на эту тему. Это очень хороший гастроном. Здесь прекрасные рыбный и мясной отделы. Здесь бывает дефицит. Здесь буженина даже бывает. Здесь майонез всегда есть в баночках. Здесь все самое свежее всегда, самое лучшее. Поэтому чуть-чуть надо постоять в очереди. Надо постоять чуть-чуть, а не ныть. Вырастешь нытиком, ну кто за тебя замуж выйдет тогда?

И смеялась звонко.

Иногда Колупаев спрашивал меня строго:

– Лева, ты курил когда-нибудь? Только честно.

И я признавался:

– Никогда.

– Ну и правильно! – восхищался мной Колупаев. – Завидую тебе, Лева! Тебе уже не нужно бросать. Ты уже не куришь. А вот я никак не могу бросить. У меня вместо легких одна чернота.

– Ты что? – пугался я.

– Я знаю, знаю, – скромно говорил Колупаев. – Мне врач рентген показала. Еще говорит, годик, и ты инвалид. А я вот что-то никак не брошу! Организм сопротивляется.

Колупаев важно вынимал из непонятного места жеваную-пережеваную сигарету, большим и указательным пальцами доставал пустой спичечный коробок с одной-единственной спичкой – и, закрыв ее воротником куртки, красиво прикуривал, так красиво, что я замирал от ужаса и восторга.

– Что ты куришь, Колупаев? – с восторгом спрашивал я.

– «Ява явская», – небрежно отвечал Колупаев. – Второй сорт. Вот мне один «Мальбором» тут давал затянуться. Это да.

– А почему ты «Явой» не затягиваешься? – вежливо интересовался я.

– Как это не затягиваюсь? – кашлял от неожиданности Колупаев. – Ты чего, с ума сошел? Я даже кольца пускать могу.

И долго с удовольствием пускал кольца.

Мне, конечно, не нравилось, что Колупаев так вредит своему здоровью. Но я обожал вместе с ним табачный ларек.

Я любил его нежно и глубоко.

Мы с Колупаевым подолгу могли стоять и изучать его уютную маленькую витрину.

Наш любимый табачный ларек был как раз неподалеку от Новых домов. Напротив гастронома. Туда мы добегали буквально за пять минут. А обратно шли долго.

– Ты понимаешь, – убедительно говорил Колупаев, когда мы шагали назад, вверх по Шмитовскому. – Ну вот, скажем, что такое «Герцеговина флор»? Ну да, внешний вид. Упаковка. А содержание? Ведь это же папиросы. А стоят тридцать копеек...

Колупаев копил деньги на табак. Иногда я даже одалживал их ему. То десять копеек. То пять. Он бывал мне по-настоящему благодарен.

– Или взять для примера «Пегас», – говорил Колупаев, поднимая указательный палец. – Тоже тридцать копеек! Их, правда, сначала сушить надо. Но ведь это сигареты с фильтром!.. Если уж папиросы, тогда бери «Беломор». Или в крайнем случае «Казбек», – советовал он на будущее.

Но мне нравился только один сорт: сигареты «Лайка».

Во-первых, они стоили всего двенадцать копеек. Во-вторых, были какие-то портативные, крошечные, легко умещались в ладони.

На них была нарисована симпатичная собачья морда. Вернее, на них была нарисована маленькая белая собачка. Всю жизнь я хотел завести маленькую белую собачку. Мама не давала. Мама говорила:

– Я с ней гулять не буду, понятно?

Маме было некогда. Она день и ночь писала диссертацию. В этой ситуации у нее не оставалось времени даже на маленькую белую собачку.

Я подолгу стоял у табачного ларька, изучал его внутреннюю жизнь. Стоял не прямо перед продавцом, а так, чуть в стороне. Как бы между прочим. Продавец иногда поглядывал на меня, но ничего не говорил.

К ларьку подходили мужчины и женщины. Женщины хмуро совали рубли, трешки и пятерки.

– Блок «Примы»!

– Блок «Столичных»!

– Блок «Явы»! Все спрашивали:

– А «Ява явская»?

И недовольно хмурились, услышав ответ. «Яву явскую» продавали редко. Все сигареты были фабрики «Дукат» – оранжевые «Краснопресненские», зеленоватый «Пегас», длинная черная пачка «Явы-100». И даже темно-синий солидный «Космос».

Женщины покупали сигареты, как в магазине. И шли домой с сумками, куда вдобавок ко всему запихивали еще целый блок сигарет.

Я смотрел в их грустные спины и смутно жалел.

Мужчины подходили совсем не так. Кидали мелочь небрежно. Шутили с продавцом. Тут же у ларька, открывали пачку – медленными, волнующими меня движениями. Сжимали ее в больших руках. Срывали тонкую целлофановую пленку зубами. Неуклюжими пальцами ворошили в блестящей фольге. Доставили нежную длинную сигарету.