Только здесь, в «Красной Пресне», на утренних сеансах могли крутить подряд – друг за другом! – фильмы про индейцев немецкой студии «Дефа» (с культуристом Гойко

Митичем) или вдруг какой-нибудь случайно попавший в наш кинопрокат «Стадион Уэмбли»: абсолютно молчаливый, загадочный британский детектив с молчаливыми – опять же – сценами любви, во время которых зал погружался в тихое восторженное шипение, прерывание свистом.

Только здесь мы могли посмотреть то, на что в других местах нас просто не пускали – занудные и страшные японские саги о каратистах (типа «Семь самураев» или «Гений дзюдо»), великую «Золотую пулю» (здесь я смотрел ее раза три), да еще какую-нибудь итальянскую муру с бесконечными поцелуйчиками и раздеваниями. Родись я лет на десять раньше – много еще хорошего мог бы показать мне этот мрачный, любимый и родной кинотеатр «Красная Пресня», но... Но наступала другая эпоха, и советский ширпотреб, которого становилось все больше и больше, – вытеснял с экрана настоящее старое кино.

Кинотеатр расположен был на Мантулинской улице. Сейчас это страшно модное место: международная гостиница, экспоцентр, эстакада, а раньше улица была совсем пустая, тихая, и всех достопримечательностей только и было, что старый Краснопресненский парк культуры и отдыха... да еще этот маленький кинотеатр.

В соседстве с парком как раз и было его единственное преимущество. Возле огромных старых дверей клубились стайки подростков, собирались большие разношерстные компании, стояли мужики с пивом. На пятачке возле касс, перед малой афишей, происходило планирование жизни, а это, как я узнал впоследствии, есть важнейшая составная часть нашего существования...

Но это – по воскресеньям, в хорошую погоду.

А хмурыми буднями сюда забредали также школьники и школьницы, чтобы отсидеть положенные полтора часа на киносеансе, а потом долго гулять, или даже кататься на лодке, есть мороженое, обниматься, громко хохотать и вообще – жить в свое удовольствие.

Были здесь и мамы с колясками, и пенсионеры с палочками, и собаководы с собаками, и просто всякий разный сброд.

Парк собирал под свои кроны любителей праздности.

И эта счастливая праздность отбрасывала ласковую тень на соседнее мрачно-желтое здание с грязной афишей на боку.

Однажды пошли мы смотреть в «Красную Пресню» что-то наше, знакомое, любимое – то ли «Золотую пулю», то ли «Верная рука – друг индейцев», а то ли вообще что-то такое невообразимое, неожиданно выплывшее из глубин кинобудки, забытое там киномехаником с незапамятных времен – с удивительным названием типа «Скупой платит дважды». Фильм был, как я помню, не просто хороший, а даже замечательный. Великий был фильм. Хотя и не помню какой.

Мы с Колупаевым вышли из огромных дверей кинотеатра, переполненные разными чувствами. Мы просто не знали, куда их девать.

Колупаев часто и глубоко дышал.

– Нет, а как он этого! Как он этого! – бессвязно восклицал мой дорогой друг, размахивая в воздухе могучими ладонями. – Раз! Раз!

Вдруг он остановился, переменился в лице и строго сказал:

– Знаешь что, Лева, ты, конечно, ничего такого не думай, но я, наверно, в Америку скоро уеду.

– Как это? – испугался я.

– Ну вот вырасту и уеду.

– А...

– Ничего не «а...»! Скоро уеду, это точно.

– А почему?

– Почему? – Колупаев задумался еще глубже. – Надоело мне здесь все. Помнишь, как он ему говорит: «Я вас ненавижу...»? Ну вот и я их всех ненавижу. Хочу дышать полной грудью, короче.

Я внимательно посмотрел в лицо своего любимого друга (сам он после столь откровенной тирады предпочел скромно отвернуться). О, как я его понимал!

– Давай вместе, а? – тихо сказал я.

– Давай... – с сомнением прошептал Колупаев.

Мы стояли, обнявшись, как два брата. Легкий волнующий ветерок обдувал наши разгоряченные лица. В этот момент чья-то могучая рука легла на мое плечо.

– Парень, дай двадцать копеек! – донесся суровый мужской голос откуда-то сверху.

Я поднял голову...

И, как пишут иногда в таких случаях, подо мной разверзлись хляби земные. Вернее, я резко ощутил под ногами эти самые хляби – лучше и не скажешь – потому что колени мои отчего-то мелко задрожали и ватные ноги напрочь отказывались держать ослабевшее тело.

Какой-то взрослый человек в белой нейлоновой рубашке сурово фокусировал на мне нетрезвый взгляд.

Негнущимися пальцами я вынул из кармана двугривенный и передал ему монету, как индульгенцию от всех своих прошлых и будущих грехов.

– Иди, парень! – сурово приказал нейлоновый мужчина и присоединился к своим товарищам, которые лениво и все же с некоторой опаской смотрели по сторонам. – Иди, не обижайся...

«Где Колупаев? – вертелось в моей голове отчаянное восклицание. – Может, его убили?» Колупаев, однако, стоял совсем недалеко и отчаянно махал мне руками, делая какие-то знаки. Как выяснилось позднее, он предупреждал меня о том, что надо скорее убегать – но, увы, я не понял его жестов.

Наоборот – я решил, что опасность уже миновала. Ничего более страшного, чем грабеж среди бела дня, произойти со мной уже не могло. И тут я вдруг увидел парня лет пятнадцати, который быстро шел мне наперерез. Я оглянулся – вокруг было опять-таки полно народа, все оживленно о чем-то беседовали, и было совершенно очевидно, что все планировали свою жизнь.

– Че, парень, деньги отняли?

Он стоял передо мной, ласково и по свойски улыбаясь.

И вместо того чтобы подтвердить, ну хотя бы кивнуть, или просто промолчать – я кисло усмехнулся, вынул из кармана последние тридцать копеек (два раза по пятнадцать) и показал их сочувствующему мне доброму человеку. Мол, все в порядке. Не волнуйтесь, спасибо. У меня все хорошо. Я ценю вашу заботу. Я тронут вашим участием. Но не стоит об этом – не так уж все плохо. Вот еще тридцать копеек. Так что все нормально. Я пошел...

Он протянул ладонь, продолжая улыбаться, и только тогда... я все понял.

– Не дам! – отчаянно захрипел я.

Он ничуть не изменился в лице, только высоко поднял красивые брови.

– А если по яйцам?..

Потом он быстро разжал мои пальцы, крепко перехватив другой рукой кисть, взял деньги – и легко, не оглядываясь, убежал к своим.

...Я стоял на трамвайной остановке и... нет, я не плакал. Просто мне было холодно и противно, как бывает, когда внезапно заболеешь гриппом.

Колупаев пытался как мог утешать меня.

– Лева! – говорил Колупаев тихо и убедительно. – Это же такое место! Это гиблое место! Гнилое! Здесь нормальные пацаны вообще не гуляют. Здесь одни шелепихинские, твари, понимаешь... Шелепихинские, – страстно шептал мне в ухо Колупаев, – они же не люди. Для них человеческая жизнь – копейка. Они же нас ненавидят, пресненских пацанов! Они, твари, людей похищают! И буквы «ПП» на спине вырезают. «ПП» – значит «Помни Пресню». В это кино, если хочешь знать, вообще ходить нельзя! Я сюда, между прочим, вообще в последний раз хожу!

– Ну и не ходи! А я буду... – вдруг упрямо и твердо сказал я Колупаеву каким-то сухим голосом.

Он удивленно посмотрел на меня и без слов сел в трамвай.

Еще никогда в жизни мы не ссорились.

Дело же было в том, что я совершенно не представлял, что скажу папе. Ну и, разумеется, маме.

Если бы у меня оставалась ну хоть какая-то мелочь, можно было бы, в конце концов, что-то наврать, что-то придумать – ну, скажем, что фильм был двухсерийный, билеты почему-то дорогие, как на взрослый сеанс, ну пришлось заплатить за Колупаева, и так далее...

Это была почти правда, которую говорить всегда намного легче.

Но говорить родителям настоящую правду мне почему-то совсем не хотелось.

Нет, с одной стороны это было бы так прекрасно – пожаловаться, облегчить душу, ярко и полновесно описать это зверское нападение, эту подлую выходку, а в конце добавить:

– Я, кстати, знаю. Это шелепихинские. Они на спине вырезают два «П»: «Помни Пресню»... Мне ребята говорили.