– А у нас в Ереване, – подхватил Сурен, – был такой дедушка Арам. Он говорил, что можно прожить до ста пятидесяти лет, если хочешь. Только нужно каждый день купаться и не делать злое.

– Да пошли вы, – вдруг сказал Колупаев и резко распахнул окно. Оно, как оказалось, не было закрыто на задвижку.

Нам по щекам и по глазам ударил летний ветер, закричали птицы, облака оглянулись на нас и вся наша Пресня, вся Москва открыла свое лицо.

– Вот она, столица, – сказал Колупаев, сладко вздохнув. – Сверху-то красивая. А внутри?

Угрюмый дом за нашими спинами вдруг замолчал и перестал глухо греметь кастрюлями и отдаленно переливаться женскими голосами. Было совершенно тихо.

И я все понял про время.

КИНОТЕАТР «КРАСНАЯ ПРЕСНЯ»

Папа давал мне по воскресеньям целый рубль.

Он оставлял его на кухне, на белом столе, а я брал этот рубль и уходил на детский сеанс, когда родители еще крепко спали.

Билет на детский сеанс стоил десять копеек.

Оставалось еще целых девяносто.

Это были какие-то дикие, сумасшедшие деньги. Я тут же начинал их копить.

Копил деньги я, как правило, только в уме. Я прикидывал, что если каждое воскресенье откладывать ну хотя бы по шестьдесят копеек, то уже к концу месяца накопится целая трешница. Ее слабый болотно-зеленый цвет приводил меня в такой трепет, что, воображая трешницу, я замирал от страха.

– Слушай, – взволнованно говорил Колупаев, глядя на мой рубль, – если у тебя отец такой добрый, ты давай копи... Копи давай, а там посмотрим! Может, новый мяч купим... И вообще.

Особенно я любил, когда отец оставлял на столе железный рубль. Наверное, ему не хотелось носить в кошельке или в кармане эту тяжесть, и он с легким сердцем с ним расставался. Железный рубль я нагревал в кулаке до такой степени, что он становился почти живым. Профиль Ленина, крупно и размашисто выбитый на лицевой стороне монеты, – тоже мне нравился.

– Ильич! – уважительно восклицал Колупаев, глядя на профиль.

Хорош был также и железный полтинник, оттягивавший карман не хуже рубля.

Что касается бумажного, красивого, как рисунки Мавриной к русским народным сказкам, с синими водяными знаками и словами «один рубль» на пятнадцати языках народов СССР – то как раз этот нормальный рубль я не любил. Он был какой-то слишком легкий, и я страшно боялся его потерять.

– Ну хочешь, я понесу? – благородно предлагал мне Колупаев.

Я отказывался. Плотная денежная бумага от моих рук становилось липкой.

Что же касается идеи накопить приличную сумму денег – она все время отодвигалась куда-то вдаль. В чем тут было дело – я так до сих пор толком и не пойму. Внушительные двадцатикопеечные монеты, строгие пятиалтынные – пятнадцать копеек, медная мелочь, зловредные крошечные копейки – все они как-то несуразно болтались по моим карманам, потеряв свой счет и вес. Колупаев гораздо лучше меня помнил все наши расходы.

– Подожди! – говорил он и вдруг останавливался как вкопанный. – Вот мы с тобой воду пили в буфете. Забыл?..

– Забыл! – обреченно говорил я.

– А еще ты мне денег на табак добавил! Забыл?

– Забыл!

– А еще мы в трамвае заплатили! Тоже забыл?

– Да ничего я не забыл!

– Ну тогда все правильно!

...Однако порой отец неожиданно требовал финансового отчета.

– Сдачу принес? – небрежно спрашивал он меня, когда я приходил домой как раз к их с мамой позднему завтраку.

Я обреченно разворачивал ладонь, и он так же небрежно кидал взгляд на разрозненные деньги, которые сиротливо лежали на ней.

– Сходи-ка давай за хлебом! – вздохнув, коротко бросал отец.

Если сдачи не хватало даже на хлеб, в разговор иногда вмешивалась и мама.

– Ну вот послушай, – говорила она. – Ну вот ты взял у отца деньги. Он тебе зачем-то дает целый рубль, но это его дело. Ну вот ты взял эти деньги, что ты с ними сделал? Отвечай.

– Я ходил в кино, – тихо говорил я. – Мы ходили в «Баррикады», там билет стоит пятнадцать копеек.

– Так, – удовлетворенно кивала мама. – Что дальше?

– Я заплатил за Колупаева, – еще тише говорил я, – ему забыли дать деньги.

– Так! – еще громче кивала мама. – Забыли. Очень хорошо. Что дальше?

– Мы ехали на трамвае.

– Так!

– Мы пили воду!

– Так! Сколько всего получается?

Я долго считал.

– Сорок четыре копейки...

– А у тебя?

Я опять разжимал ладонь...

– Марина, ну перестань, – ласково говорил папа, медленно забрасывая в рот кусочек яичницы. – Все нормально. Я ему дал рубль. Пусть учится тратить сам. Пусть учится планировать свою жизнь.

– Вот именно! – вспыхивала мама. – Пусть учится, а не только тратит! На! – Она добавляла мне на хлеб копеек десять-пятнадцать, я с облегчением летел в булочную и покупал белый, черный и рижский, если был (как правило, не было)... Воскресные деньги кончались. Я с облегчением вздыхал, ощупывая в кармане какой-нибудь последний пятак.

Да, деньги уносились как ветер, как дым. Но это был сладкий дым и волшебный ветер.

Если же деньги у меня оставались – я страдал. Я не знал, куда их деть, где их спрятать. Перекладывал с места на место. Я боялся, что они провалятся в какую-нибудь карманную

дырку и упадут навсегда за подкладку, поэтому лихорадочно и часто щупал край своей куртки.

Отец подарил мне свой старый маленький кошелек, куда влезал только рубль, сложенный вдвое, но я решительно отказывался носить его с собой. Наконец, раз уж деньги все равно лежали на видном месте, я затевал с ними игру в «футбол» или в «рыцарей» на трельяже, на черном стекле – и в результате мама находила разбросанные монеты на полу, что приводило ее уже в совершеннейшую ярость.

– Я когда в институте училась, иногда всю неделю одну картошку ела! – угрожающе говорила она. – А ты деньги по полу разбрасываешь? Негодяй!

И захлопывала за собой дверь на кухню. В следующее воскресенье мне оставляли на столе сорок, тридцать, а то и всего лишь двадцать копеек – это папа уступал маминым требованиям.

Увы, но поделать с собой я ничего не мог. Деньги разлетались в разные стороны, как какие-то вольные птицы, сами по себе.

...Но и отец ничего не мог поделать с этой своей странной привычкой. По воскресеньям – если обстоятельства складывались удачно – я опять находил на кухне вечный отцовский рубль. Бумажный, но чаще – железный. С Лениным.

Все вышесказанное является только предисловием к моему основному рассказу. Сам же рассказ – как это видно из названия – будет о нашем местном кинотеатре «Красная Пресня».

Это было здание грязно-желтого цвета с покатой крышей. В маленьком тесном фойе не было практически никаких удовольствий, кроме стакана сладкого лимонада у угрюмой буфетчицы, да и то пил я этот лимонад всего один раз, на вечернем сеансе, куда почему-то попал вместе с родителями.

По сравнению с вкусно пахнущими горками пирожных и бутербродов в ДК имени Ленина или с набором конфет и леденцов в «Баррикадах», по сравнению с баром, блистающим бутылками шампанского, вина и коньяка, с «живым» оркестром в «России» или «Художественном» (стареющая певица в бархатном концертном платье, джазовые трубы, аккордеон и ударные) – этот наш «местный» кинотеатр мог считаться просто откровенной забегаловкой.

Неуютный, холодный зал с огромными, как в конюшне, дверями до потолка, – причем открывались они прямо на улицу, и через них время от времени входили и выходили какие-то странные темные личности, – этот всегда полутемный зал со сквозняками тоже ничего хорошего не предвещал.

И тем не менее, мы очень любили этот кинотеатр.

Любили за то, что в нем, как правило, крутили старые третьеразрядные фильмы, затертые проекционными аппаратами до слез, до треска, до сплошных бегущих сверху вниз пятен. Но что это были за фильмы!

Только здесь на чудовищной афише художник кинотеатра никогда не считал зазорным нарисовать дикую морду лошади, бандитскую ухмылку из-под шляпы и расплывающийся от дождя кольт в почему-то шестипалой руке.