ЧЕРНОЕ СТЕКЛО ЖИЗНИ

Было у нас дома трюмо – высокое такое зеркало и под ним столик на ножках. Красивое зеркало, хотя стояло в коридоре. Все перед ним любили подолгу находиться, даже папа. Папа перед ним причесывался такой маленькой расчесочкой.

– Знаешь, как твоя прическа называется? – кричала ему мама.

– Ну? – притворно хмуро спрашивал папа.

– Внутренний заем!

Мама начинала хохотать и бегать по квартире. Папа за ней.

Удивительное, скажу вам, ощущение – когда два таких больших человека бегают по квартире. Страх и ужас. И в то же время весело. Но случалось это, конечно, крайне редко. И кончалось всегда одинаково: меня отсылали в другую комнату.

Хотя ничего особенно сверхынтересного я лично на голове у папы не наблюдал. Умеренная такая лысистость. Типа как у меня сейчас.

А мама не только подолгу стояла, но и подолгу сидела перед этим трюмо.

Стоя, она рассматривала себя в платье или в пальто, особенно в новом. Сидя – украшала лицо.

А иногда просто так... сидела и смотрела на себя. Это занимало у нее больше всего времени.

– Не устала? – спрашивал папа ехидно.

– Отстань! – говорила она, как бы не слыша, и продолжала смотреть в темное зеркало.

– Мама, ты чего там смотришь? – испуганно спрашивал я.

– Смотрю, как годы летят, – непонятно отвечала мама.

...Хорошо это зеркало было именно тем, что стояло в коридоре. А в коридоре, как известно, света мало, потому что нет окна. Полумрак. Зеркальное стекло от этого приобретало слегка матовый, странный оттенок. Как будто внутри у зеркала была темнота. Может, в эту темноту мама и смотрела, не знаю.

С другой стороны, сидеть в коридоре ей было неудобно. Особенно утром, если хочется посидеть перед зеркалом после сна, в халате. По ногам дует. Все мимо тебя ходят в ванну и туалет.

– Какая же у нас квартира маленькая! – жаловалась мама. – Даже зеркало и то в коридоре стоит. Ни черта не видно. По ногам дует. И вы еще толкаетесь, черти.

Папа был к этому обстоятельству совершенно равнодушен. Ну а я...

У меня с этим зеркалом была связана своя не то чтобы тайна, но история.

Довольно длинная история. Прямо-таки эпопея.

В отличие от всех остальных известных мне людей, я в зеркало смотреть не любил. Уж очень мне не нравилось мое лицо. Особенно в первые годы сознательной жизни. Мучили веснушки. Не хватало волевого подбородка. Торчали уши. Ну, в общем, обычная ситуация.

По-настоящему интересовала лишь та темнота, которая угадывалась в зеркальном стекле. Темнота была не снаружи, а внутри. Как третье измерение. Мое зеркальное отражение словно проваливалось в какое-то ущелье. Ухало в бездну. Падало с обрыва. И я с интересом следил за этим процессом.

В коридоре пахло гуталином. Старыми газетами. Стельками. Папиным болоньевым плащом. Моими ботинками. Дождем от маминого пальто и зонтика.

Помимо использования по прямому назначению, в трюмо держали всякую карманную мелочь. Ненужные ключи, лотерейные билеты, какие-то отвертки, ножницы, дикое количество оторванных пуговиц, счета из прачечной, мамины записки: «Лева и Сима! Ешьте суп из холодильника! Не съедайте всю селедку! Это вредно!», ну и прочие предметы, которые я уже не могу вспомнить и перечислить.

Кроме того, попадались среди этих мелочей и монетки достоинством в одну, три, пять, десять и пятнадцать копеек. А то и двадцать. Мама не любила носить мелочь, потому что она рвет карманы и падает за подкладку. Потом доставай.

Папа говорил:

– Марин, у тебя деньги даже в кошельке не держатся, не то что в руках.

У папы был хороший кошелек на защелке, там он держал свернутые в квадратик рубли и монетки на всякий случай. Крупные купюры лежали у него в портмоне, во внутреннем кармане пиджака. А кошелек для мелких денег – в плаще.

Надо сказать, что монетки были папе совершенно не нужны. В магазин он не ходил, в прачечную тоже. Ездил на персональном автомобиле «Волга».

Монетки до зарезу нужны были именно маме, потому что в любом магазине на нее истошно кричали кассирши:

– Женщина! Найдите мелочь! Не может быть, чтоб у вас не было мелочи!

А мама кричала в ответ:

– Нету у меня мелочи! Ну что я могу сделать!

А кассирши кричали в ответ:

– Да как же вы ходите в магазин без мелочи! Взрослая женщина, а ходит без мелочи!

А из очереди кричали:

– Да что там у вас происходит! Прекратите безобразие!

И вот такие концерты каждый раз случались с нами в магазинах, куда нас с мамой частенько заносила наша судьба. И тем не менее, мелочь мама аккуратно выкладывала на трюмо. Чтобы не рвался карман и не падало за подкладку. Потому что папа подарил маме такой кошелек: из крокодиловой кожи. Но со слабой молнией. Молния порвалась, и мелочь в кошельке не держалась.

А почему я так хорошо знаю всю эту историю – вы, наверное, уже догадались.

Мама иногда подозрительно смотрела на меня и спрашивала:

– Мелочь есть?

На что я всегда честно и прямо отвечал:

– Мне ваша мелочь не нужна!

И верно. Не было у меня склонности к такому интересному занятию, как собирание денег. А была у меня склонность к совершенному другому занятию.

Вот тут-то и начинается моя история. Можно сказать, эпопея.

...А для всяких баночек-скляночек, духов и пудры, кремов и губной помады, для запонок-колечек было еще вставлено в это хитрое немецкое трюмо такое толстенное черное стекло. Под стеклом образовывалась ниша, где вечно что-нибудь исчезало. Все уже знали, что бывает, если засунуть что-нибудь под черное стекло, где ничего не видно. Называли это место как-то даже неопределенно.

– Куда ты положила мои запонки? – кричал папа.

– Туда!

– Я же тебе говорил, чтобы ты туда ничего моего не засовывала! – раздражался папа, и долго шарил под черным стеклом, чертыхаясь и лазая коленками по полу.

При переезде на новую квартиру с этим стеклом вечно была морока. Тяжелое, как дворницкий лом. Да еще хрупкое. Да еще черное – царапины видны. Но пока до переезда было далеко.

По этому черному стеклу я и гонял упомянутые монетки. Сначала гонял просто так, без смысла. Бумц-бумц. Весело. Приятно. Отдых для души. Потом придумал первую игру – хоккей. На большее ума, наверное, не хватило.

Монетка стоимостью одна копейка – шайба. Монетки по пятнадцать копеек – хоккеисты. Черное гладкое стекло – лед. Воротами служили железные скобочки, в которые было вставлено стекло. Идеальные были условия. Играй – не хочу. Техника игры такая. Вбрасываешь шайбу. Отдаешь пас. Второй удар по воротам. Не попал (или вратарь помешал) – начинает та команда, к которой копейка ближе.

Мама приходила от этих игр в тихий ужас. Правда, выражался он у нее довольно громко.

– Когда-нибудь ты займешься делом? – кричала она из большой комнаты, торопливо переодеваясь, чтобы начать готовить ужин.

– Каким делом? – обиженно кричал я в ответ.

– Не знаю каким! – кричала она. – Обычным нормальным делом, которым занимаются мальчики. Клей модель танка! Собирай конструктор! Занимайся в кружке! Ходи в изостудию! Ты же от всего отказываешься... Ты даже книжки перестал читать! Прочел, видите ли, Льва Толстого – и все, освободился на всю жизнь!

Я затихал, как мышь.

Больше всего на свете я боялся, что меня опять начнут записывать во Дворец культуры Павлика Морозова.

Мама между тем в припадках бессильного гнева угрожала мне то бальными танцами, то клубом интернациональной дружбы, то даже зоологическим кружком.

Впрочем, модель танка у меня все-таки была. Танк стоял на книжном шкафу, угрожая миру своей полуотвалившейся пушкой. Его когда-то начинали клеить Колупаев с Суреном, но потом, увидев мое прохладное отношение к модельному делу, они сурово заявили, что работать на меня не нанимались и посылают меня с моим танком к черту.