Так минула лучшая часть июля. Ночи были ясные, зори прозрачные, дни завершались долгими, завораживающими сумерками. Как-то воскресным вечером, на конной прогулке, юный Эфраим, желая лишний раз изумить своего опекуна, поведал ему собственную версию перехода Ганнибала через Альпы – «подвига», стоившего, по Титу Ливию, около двадцати тысяч солдатских жизней.

Вот как представляется мне эта сцена.

Дело было под конец дня, когда только спала жара, в самый лучший час. Два всадника достигли голой вершины, откуда видна хижина управляющего. Юный Эфраим слез с коня, подошел к Бьенвеню, лицо которого блестело от пота, и показал ему вдали перевал Кадран, неприступный зимой. «Представьте себе, – начал он, – что вождь карфагенян, полуслепой воин, достиг перевала, подобного этому, в конце сентября. Он привел туда тридцать тысяч конников и пеших солдат и несколько сот слонов; все это войско начало поход из Африки, уже прошло через Пиренеи, Лангедок и Прованс, громя галльские племена, преграждавшие ему путь. Уже несколько дней валил большими хлопьями снег. Половина солдат хворала. Слоны, бесясь от льда под ногами и от снега, набивавшегося им в уши, чихали, ревели, еще больше путались в сковывавших их огромных цепях, сталкивались при восхождении и уже представляли опасность для людей.

Ганнибал встал лагерем на расстоянии полета стрелы от седла перевала. Когда солдаты насытились, но еще не успели отдохнуть, он приказал, чтобы его подняли на спину самого большого слона, и произнес речь. Те, кто не хотел больше участвовать в походе и желал вернуться домой своим ходом, были вольны уйти. Но главное, о чем им стоило подумать, заключалось в том, что отступать было уже поздно: смерть караулила их позади, а не впереди. С дерзостью, которую его современники сочли сверхъестественной, этот человек, для которого даже самые близкие лица расплывались в неясные пятна, указывал острием копья на раскинувшуюся за снегами и морозами долину реки По, которую ему скоро предстояло разорить. Солдаты устремили уставшие взоры на белую стену, за которой их ждала Италия, представлявшаяся им новым Карфагеном. А потом они побрели спать вповалку в свои кочевые шатры.

На следующий день семь тысяч отчаявшихся наемников решили пробиваться назад с добычей, отнятой у галлов. Ни один из них так и не увидел родины. Остальные собирали пожитки. Через четыре часа в шуме брани, окликов, криков, команд, под шлепки навоза колонна из слонов, конников и пехотинцев, оставив не погребенными трупы людей и туши павшей скотины, преодолела перевал и приступила к медленному спуску на итальянскую сторону, по обледенелой дороге, усеянной ловушками».

Дойдя до этого места своего рассказа, подросток указал на перевал Кадран, на котором лениво разлеглась светло-серая туча. Полуприкрыв глаза, как и поступил старый Жардр, можно было вообразить, что орда Ганнибала снова ринулась на Италию, словно дело далеких времен осталось незавершенным.

Бьенвеню долго не отзывался. Вынув из стремян ноги, совсем не в героической позе взирал он на перевал Кадран, понемногу освобождавшийся от туч и розовевший, прежде чем исчезнуть на горизонте. О чем думал старый Жардр? Уж не о слонах ли, которых видел разве что на фотографиях да на гравюрах и которых с удовольствием потрогал бы из любопытства всей ладонью, как гладят старую древесину? Или об облаках, никогда за всю жизнь человека в горах не принимающих одну и ту же форму? Одно ясно: он думал о ребенке, так быстро набравшемся стольких премудростей, что ему точно была уготована не менее достойная судьба, чем самому Ганнибалу.

Откровенность

Всадники не собирались ночевать в бревенчатой хижине, но Арман счел делом чести их задержать. Он сходил за окороком, предназначенным для особых случаев, и откупорил, зажав коленями, фляжку с кьянти – подарок Волкодава, называющего себя его кузеном. У меня еще будет возможность рассказать об этом малопочтенном родственничке.

Пока шла трапеза, взошла вечерняя Венера, предвестница темной ночи. Потом, пользуясь отсутствием луны, через все небо вольготно протянулась дуга Млечного пути. Арман, открывший еще одну бутылку вина и охотно из нее наливавший, поведал об одном своем загадочном намерении, перейдя почти на шепот, словно из страха, что у него украдут идею, которой он еще ни с кем не делился, предпочитая, чтобы она попросту сгинула.

Все началось с предчувствия, посетившего его при пробуждении майским утром 1927 года, когда он узнал, что некто Линдберг за тридцать шесть часов пересек на моноплане Атлантику. У самого Армана тот же самый путь занял два месяца, когда он плавал юнгой на «Монтевидео». От того плавания у него даже остались шрамы! «Дух Сен-Луиса» был ласточкой, оповещающей о весне мира, – вот что гласило его предчувствие. Теперь перемещаться все быстрее и быстрее, все дальше и дальше станут не одни только люди: скорость всему на свете сообщит движение. Воцарится всеобщее вращение, что было невозможно при власти медлительности. Предметы, скот, люди будут переноситься через континенты в непрерывном, все ускоряющемся движении взад-вперед. За примером не надо ходить далеко: в долине уже зажглось электричество. Какой от него толк? Не разглядывать же с его помощью камешки в чечевице! В городах оно преобразит торговлю, ремесла, зрелища, человеческие отношения, включая саму любовь! Правда, в Коль-де-Варез еще ничего не сдвинулось с места. Скотину кормят по старинке. Трава растет медленно, а зимой нечем заняться, разве что смотреть, потягивая чинзано, как падает снег.

– Разве так не лучше? – удивился Бьенвеню, спрашивавший себя, какие такие новшества может принести самолет Линдберга на пастбища и чем плохо пить аперитивы, раз двери завалило снегом.

– Для нашего с вами спокойствия предпочтительно, конечно, чтобы все оставалось, как вчера. Но Эфраим, возможно, когда-нибудь пожалеет о нашей вялости.

– Без сожаления нельзя жить, – сказал фермер. – И лучше уж сожалеть о бездействии, чем об оплошности.

– Это философия.

– Разве у нас здесь есть не все, что нужно, за исключением того, чего и быть не может?

– Сейчас – да. А завтра?

– Завтра – это сигарный дым, – определил Бьенвеню, вытаскивая из кармана коробку «тоскани». – Прошу, угощайтесь. А это вашему кузену, у нас перед ним должок.

Наступили минуты молчаливого сообщничества, полные неспешных завитков дыма, медленных затяжек, грез и сухого кашля Армана, которому табак противопоказан. Дождавшись, пока догорят сигары, Эфраим вернул управляющего к его причуде:

– Вы еще не описали сам ваш проект, – напомнил он.

– Как я погляжу, вы заинтересовались! А думаю я все это время вот о чем: надо построить канатную дорогу между долиной и местом, где мы находимся. Я изучил проблему и поговорил с инженерами: это осуществимо.

– Ни слова ни пойму в ваших речах! – пожаловался Бьенвеню. – Что именно вы задумали сделать?

– Подвесная дорога, – взялся объяснять Эфраим, – это как подвесной поезд. Такие вагончики, скользящие по канату. Один поднимается, другой в это время спускается.

– Я уже начал делать наброски, – сообщил Арман. – Вы можете мне помочь, вы ведь так хорошо рисуете.

– А что вы погрузите в свои вагончики? – поинтересовался Бьенвеню. – Масло, конский навоз?

– Нет, путешественников.

– Каких таких путешественников?

– Городских жителей, у которых войдет в привычку приезжать сюда по воскресеньям с детьми.

– Чем же будут заниматься эти несчастные? Отмораживать себе руки-ноги?

– Зимой будут кататься на лыжах, летом – совершать экскурсии. Нашей изолированности наступит конец.

Фермер колебался, открывать ли ему снова коробку с сигарами. Эфраим молча переводил взгляд с одного на другого. В конце концов возобновить разговор пришлось ему.

– Насчет канатной дороги…

– Да?

– С какой стороны вы бы ее построили?

– Я покажу вам место, если вас не клонит в сон. Только оденьтесь, стало прохладно.

Они покинули прокуренную хижину и зашагали гуськом при свете звезд. Когда их глаза привыкли к темноте, предметы обозначились, но остались размытыми. Воздух был наполнен ароматами горного лета. Издали доносились неясные звуки.