– Такое творение можно подписать, – сказал я, когда он завершил свой труд. – Вы первоклассный чертежник! (Слово «первоклассный» я нашел в то утро в газете и был рад случаю его употребить.)

Он пробормотал что-то неразборчивое, отошел на несколько шагов, опустился на колени у воды и начал новый пейзаж. В обманчивом свете луны я увидел слонов, совершающих восхождение к горному перевалу.

– Завтра море все сотрет. Жаль, что я не фотограф!

Причины пожалеть об этом возникали у меня еще много раз. Из его июньских рисунков можно было бы составить целый альбом. Кроме горных пейзажей, там был песчаный волк, подвешенный на песчаный крюк, и целый песчаный зверинец (орел, лисица, куница и лошади). Но ни одной человеческой фигуры. Ни одного лица. Ни одного портрета, на котором можно было бы узнать Бьенвеню, Лиз, Лукрецию, Эмильена, обеих Элиан, Телонию, Григория, Соню, Бобетту, Леруи, Сокдело.

Наступил вечер 14 июля. Я вышел на закате, чтобы опробовать свою новую палку, подарок Зиты. На пляже было многолюдно: дети с криками бегали по дюнам, мороженщик предлагал рожки с четырьмя шариками по цене трех. К большому моему удивлению, мой компаньон украсил свой пиджак двумя красными розами в петлице. Когда я, ни слова не сказав, указал ему на цветы, он осторожно вынул одну розу, понюхал и протянул мне.

– Позвольте в благодарность угостить вас рюмочкой, – сказал я ему. – Я долго ждал этого случая.

Я повел его к террасе кафе, откуда, как я полагал, будет виден фейерверк, и заказал бутылку бордо. Потом еще одну. Я не пил со дня аварии. И бог вина мне отомстил: скоро я уже не мог придерживаться доброкачественной лаконичности, за которую меня часто упрекала сестрица.

– Я сразу догадался, кто вы! – заявил я с не свойственной мне уверенностью. – Да, сразу! – повторил я громче, чтобы он наверняка меня услышал. – Вы меня не узнали, но это нормально: когда вы жили у моей крестной, я был еще ребенком.

Ничто во взгляде моего друга не свидетельствовало о том, что он меня понял или догадывается, куда я неумолимо клоню. Он не пил, а просто держал рюмку обеими руками перед глазами. Думаю, в ней отражались праздничные огни, и эти отражения были достаточным для него развлечением.

– Я знаю, почему вы подарили мне розу. И почему оставили себе вторую. Вы не забыли 14 июля 1945 года! Самое прекрасное за столетие, не правда ли? Вы были молоды и танцевали всю ночь! Варварство побеждено, братство обретено снова, вы праздновали будущее!

Он поставил рюмку на столик, не притронувшись к ней, и стал рассеянно разглядывать толпу, подавшуюся к насыпи. Фразы, который я выпаливал с растущей обидой, были совсем не те, которые я хотел произнести, они звучали вместо простых слов, которых у меня почему-то не нашлось.

– Вы были гением гор. У вас был дар свыше. А я самоучка. Тем немногим, что я знаю из географии, из истории, я обязан вам…

У меня за спиной прогремел взрыв. Взвилась ракета, оповещавшая о начале фейерверка. Все (кроме меня) задрали лица к небу, где загорелись роскошные канделябры, раскинулись букеты, забили фонтаны света.

– После вашего ухода, – продолжал я, не отвлекаясь на взрывы, – наша жизнь с крестной сильно изменилась. Тетя Элиана повредилась в рассудке и стала часто попадать в лечебницу. Тогда Леруи и Сокдело…

Мне пришлось еще сильнее повысить голос, чтобы перекричать залпы. Когда я произнес имя Элианы, мой компаньон взглянул на меня с грустью, как будто понял, что я способен его предать. Когда я назвал его друзей-партизан, он поднялся. Но что я мог поделать? Широкие плечи, худоба, костлявое лицо, узкий шрам героя моей памяти. Сам я не совершил в жизни ничего хорошего и смирился со своим существованием, как смиряются с недугом. Но меня уже распирало, я закусил удила, и меня уже ничто не могло остановить. Я заплатил официанту и, хромая, пустился вдогонку за убегающим от меня стариком. Но ни нагнать его, ни исправить свою ошибку я никак не мог. Он шел гораздо быстрее меня и выглядел очень решительным. Я знал, что теперь он оставит город и возобновит свои скитания. А у меня останется только горькое чувство дружбы, испорченной моей ошибкой.

Я видел, как среди красных картузов удаляется шляпа из черной соломы. Я отчаянно потел, отчаянно хромал. «Боже, только бы он оглянулся! – твердил я. – Все еще можно было бы исправить!» Но он не оглядывался. Его силуэт на глазах тонул в темноте, шляпа уменьшилась до размера блюдца. Потом я заметил в конце набережной рассыпавшееся черное конфетти. Еще немного – и оно исчезло.

Я остановился, запыхавшись, среди отпускников, лакомившихся американским мороженым.

– Эфраим! Эфраим! – крикнул я.

Этим все и кончилось.