И внезапно ему открылась истина: он понял, что столкнулся с надушенной Магдалиной перед ее встречей с Христом, с той, кого Тертуллиан клеймил под именем «публичной женщины», кого латиняне именовали prostituta. О, Афра Аугсбургская, маленькая святая, перевоспитавшаяся куртизанка, сожженная на костре покровительница дочерей радости, молись за него!

Мать и дочь

В следующие дни, возвращаясь в некотором роде на место преступления, он упорно прогуливался по улице, усаженной вязами, на которой располагалась библиотека. Библиотекарь, наблюдавший из своего окна за неугомонным юношей, вышел и спросил, почему тот так долго мерзнет.

– Я жду одного человека, – ответил без колебания Жан-Мари.

– Ждать можно и внутри. Живо ступайте греться!

Он не отверг приглашение и сделал вид, будто заинтересовался старинным изданием Боссюэ, которое ему пообещали принести. Сидя в стороне от других читателей, под лампой с абажуром, он рассеянно переворачивал странички, вычисляя, сколько шагов отделяют его от двери; лишь только почувствовав, что о нем забыли, он улизнул. На улице унылый бесцветный ветерок собирал по закоулкам сухие листья и крутил их над самой землей. Солнце уже зашло за крыши. Пора было возвращаться в семинарию. День прошел зря.

Тогда он изменил план кампании. Его замечали на бульварах, где он изучал террасы кафе, не смея зайти, ибо даже от заказа лимонада он бы слишком сильно покраснел. Как мне представляется, он расхаживал, совсем как я сегодня, по ярмарочному полю и по площади – самым заметным местам города, задерживался под арками рынка, бродил по оживленным улочкам самого населенного и самого старого квартала. Под строгим одеянием семинариста скрывался сильный широкоплечий юноша, на которого заглядывались из-за своих прилавков кассирши, а цветочницы, возившиеся на своих витринах, улыбались ему из-за букетов цикламен.

Надо полагать, за эти недели он многое узнал о городе и о его жителях. Он обнаружил, что город – не просто скопище зданий, улиц, магазинов, ресторанов, что характер ему придают сами прохожие, так же сильно отличающиеся от знакомых Жану-Мари деревенских жителей, как и от семинарских священников. Он наблюдал бесчисленные встречи без продолжения, незаметные проявления жестокости, вспышки любви с первого взгляда, незаконные сделки, измены. Сугубо индивидуальные особенности, проистекающие из страсти к наблюдению и к чтению моралистов, позволяли ему быстро схватывать манеры, ухватки, запахи, жесты, причуды своих собеседников и сохранять на протяжении нескольких дней четкое, как эпиграмма, представление о них. Мало-помалу он, даже сам того не желая, расширил охват своих поисков и уже нес караул позади театра, там, где выходят актеры, задерживался у дверей мастерских, наблюдая за работой портних. Обладая редким нюхом на тревожную изнанку всех вещей, он проникал в укромные местечки, где заключаются сделки, не терпящие свидетелей. Ему нравились мрачные углы, облюбованные попрошайками и падшими женщинами, заброшенные пустыри – заповедники бродячих собак, кварталы, обреченные на снос.

Как-то раз, свернув на незнакомую улочку в надежде срезать путь и быстрее выйти на бульвар, он обознался и вообразил, что в его сторону семенит своей неповторимой походкой, под руку с пропойцей, прячущим синяки под полями шляпы, его возлюбленная – назовем ее так. Одному Богу известно, что вышло бы из этой встречи, если бы иллюзия не рассеялась уже несколько секунд спустя.

В другой раз на улице, упиравшейся в реку, он услышал стоны, доносившиеся из-за высокой стены. Вернее, это были пронзительные, неприятные вскрикивания, сродни цыплячьему писку. Он вспомнил ошибку, которую допустил когда-то, застав Элиану в постели у Бьенвеню. Он часто раздумывал, не поломало ли то его вторжение намечавшийся союз. В этот раз он не собирался давать волю своему любопытству.

Однако голос за стеной уже не стонал, а просил подмоги: «Сюда! Быстрее!» Жан-Мари находился не в том возрасте, чтобы колебаться, услышав зов о помощи. Он метнулся к стене, подпрыгнул, ловко подтянулся.

Его взору предстал двор, поросший чахлыми вербами. Между деревьями торчали фигуры с белыми физиономиями, в шелках, атласе, золоченом бархате, с обильными кружевами и кисеей. Многие маскировали свои намерения широкими полями шляп, хотя держали под мышкой кто палку, кто другое оружие. У некоторых, прибывших, как видно, издалека, лежали у ног дорожные сумки.

Первой мыслью Эфраима, вернее, его первым впечатлением, было: старуха Лиз спряталась среди манекенов, разодетых и накрашенных в честь ее воскрешения. Но мысль эта оказалась мимолетной, как пыльца на крыльях бабочки. Так же, как пыльца, она унеслась прочь при малейшей попытке к ней прикоснуться.

– Сюда! Пожалуйста!

Он посмотрел туда, откуда доносился зов. Под навесом галереи, образовывавшей веранду, лежал на спине молодой человек, выронивший костыли. Жан-Мари соскользнул со стены вниз, приподнял длинное тощее тело и перенес в кресло. Мертвенно бледный калека таращил глаза, тяжело дышал и ничего не говорил. Он долго восстанавливал силы, а потом сообщил, причем довольно жизнерадостным голосом, что ничего не сломал, что вполне пришел в себя и что главное – скрыть происшедшее от его матушки, которая отлучилась, но с минуты на минуту вернется.

– Ваша матушка пожелает узнать, зачем здесь я.

– Я скажу, что вы наведались, чтобы снять у нас комнату.

– Вы сдаете комнаты?

– Вовсе нет. Весь дом занят манекенами.

Он рассмеялся, полагая, что пошутил, но от смеха у него сперло дыхание, и он умолк. Эфраим оглядел двор. Осеннее солнце, выглядывая из-за верб, серебрило доспехи, мечи, щиты центурионов. Легкий ветерок, прилетевший с реки, колебал полы их одежд. Казалось, все неподвижное войско ждет приказа режиссера, чтобы промаршировать по двору и взять приступом стену.

– Как живые! – восхитился Эфраим.

– Вас это удивляет? А вы что думали? Соня Балинова – величайшая костюмерша в России! Она создавала костюмы для Ольги Книппер.

– Ольга Книппер?

– Жена Чехова. Вы и кто такой Чехов не знаете? И о Шаляпине, наверное, не слыхали?

– Нет.

– Красивейший певческий бас всех времен. Сталин предлагает ему дачу, заманивая его в Москву, но он никогда не согласится. Из Нью-Йорка он заказал моей матери костюмы для «Бориса». Думаю, после Рождества мы переедем в Америку. Кстати, меня зовут Григорий.

– А у меня много имен, – пожаловался Эфраим. – Наверное, даже больше, чем нужно.

– А вы отдайте мне одно, которым меньше пользуетесь.

– Что скажете о Нарциссе?

– Уверен, моя мать будет в восторге.

Раздалось три долгих звонка, потом два покороче, но столь же настойчивых. Григорий завозился в кресле от страха.

– Только не выдавайте меня! – пролепетал он.

– Что же я ей… – Тсс!

На галерее появилась крупная властная особа в накидке из зеленого бархата, с фазаньими перьями на шляпке. Все ноябрьское освещение сконцентрировалось на ее широком лице, на завитых волосах соломенного цвета с колечками на ушах; лицо ее имело цвет ракушек на поясе у паломника, поклоняющегося святому Иакову, губы напоминали формой тюльпан. Увидев рядом со своим сыном незнакомца, она отложила отрез ткани, который держала в руках, поправила свои розовые очки, подошла к Жану-Мари и стала внимательно его разглядывать, не произнося ни слова.

– Его зовут Нарцисс, – подсказал Григорий немного погодя. – Он ищет комнату в этом квартале.

– Ты показал ему синюю комнату, Григорррий? – спросила мадам Балинова со страшно грассирующим, как гроза в лесной чаще, «р».

– Она ему понравилась.

– Ты ему говорррил, что мы не берррем жильцов, а пррросто зовем в гости?

– Конечно.

– Ему пррридется пить с нами чай, больше мы у него ничего не потррребуем.

– Это его совершенно покорило.

– Вот и отлично. Пусть завтррра пер-рреселяется. Комната будет готова.

Приведенный в замешательство этой беседой, из которой он был исключен, хотя речь шла о нем, Эфраим попытался ретироваться. Но Соня Балинова, не переставая улыбаться, удержала его за руку, не прекращая при этом разговор с Григорием: