Квартирка Наоми была малюсенькой — как будто она жила в кабинете врача. Из-за нехватки места одно громоздилось на другом, доступ к каким-то вещам был постоянно закрыт другими, и все они в любой момент были готовы обрушиться на пол. Ликеры были спрятана у нее на книжной полке за книгами авторов, фамилии которых начинаются на букву «Б»[114], — позади Башелара[115], Бальзака, Бенжамена[116], Бергера[117], Богана[118]. Виски закрывал том сэра Вальтера[119]. Она обожала собственные простоватые шутки, причем чем менее шутка была замысловата, тем больше она смеялась, часто до слез. Эти привычки она сохранила и после свадьбы в нашей совместной жизни. Однажды в день моего рождения она устроила игру «горячо-холодно», и последняя подсказка конечно же указывала на праздничный торт со свечами.

Страстью Наоми были научно-фантастические фильмы 50-х годов, которые мы часто смотрели до поздней ночи. Она всегда была на стороне одинокого чудовища, которое, как правило, сначала было нормальных размеров, но потом под влиянием облучения превращалось в огромного монстра. Глядя на экран телевизора, она умоляла гигантского осьминога разрушить колоссальными щупальцами мост. Она мне как-то по секрету призналась, что ей всегда хотелось сыграть роль молодой женщины — ученой, неизменно появлявшейся на сцене, чтобы уничтожить чудовищного облученного кальмара (гориллу, паука или шмеля); ей хотелось быть светилом ядерной физики или биологом, раскрывающим тайны морских глубин, и расхаживать в лабораторном халатике, более соблазнительном, чем роскошный вечерний туалет.

Она любила музыку и слушала все подряд — яванский гамелан, грузинский многоголосый хор, средневековую шарманку. Но предметом ее гордости была коллекция колыбельных чуть ли не всех стран мира. Колыбельные для первенцев, для ребенка, который хочет бодрствовать вместе с братом всю ночь, для детей, которые слишком возбуждены или слишком испуганы и не могут уснуть. Колыбельные военного времени, колыбельные для брошенных детей.

Впервые Наоми мне пела, примостившись на краешке кушетки. Стояла теплая сентябрьская ночь, окно было распахнуто настежь. Ее голос звучал низко, как шепот травы. Он почему-то навеял мне мысли о лунном свете на крыше. Она пела колыбельную гетто, полную томящей душу непонятно светлой печали, во тьме витал запах лосьона от загара, которым она мазала руки и ноги, он пропитывал тонкую хлопковую ткань ее цветастой юбки: «Пусть поближе к сердцу будет алфавит, хоть от слез на буквах сердце заболит», «я спою тебе на ушко, пусть приходит сон, ручкой маленькую дверцу закрывает он».

Что-то тускло замерцало в самой глубине моего естества. Я собрался с духом: самым главным делом в жизни было найти силы для того, чтобы оторвать от подушки голову и положить ее ей на колени. Я прижимался губами к тонкой, как паутинка, ткани ее юбки, целуя ей ноги. Вверху надо мной половинкой луны зависло ее лицо, оттененное волосами.

Наоми и теперь, спустя восемь лет, продолжает собирать колыбельные, но слушает их сама, в основном когда едет в машине. Я представляю себе слезы, которые вызывают у нее эти старые песни в плотном потоке движения в час пик. В последний раз Наоми пела мне так давно, что я и не припомню, когда это было. Много воды утекло с тех пор, как я слушал песенки-загадки, цыганские романсы и русские песни, не говоря уже о песнях партизан, гимне французского Иностранного легиона, руладах «ай-ли-ру» или «ай-люли-люли», успокаивающих рыбу в море, или «баюшки-баю», навевающих сон птичкам на ветвях.

Не звучит больше страсть в ее чувствах.

С годами неожиданные высказывания Наоми, срывавшиеся, как мне казалось, ни к селу ни к городу, продолжали ставить меня в тупик, как грибной дождь при ярком солнце. Когда мы ходили в магазин за продуктами, я пожинал плоды женитьбы на редакторе научной литературы. Выбирая салат, я, например, мог узнать такой любопытный факт, что Шопена хоронили под музыку написанного им самим «Похоронного марша». Подсчитывая, какие нам придется платить налоги, я выяснял, что «Бее-бее, черненькая козочка» и «Мерцай, мерцай, маленькая звездочка» поются на один и тот же мотив. Много интересных сведений я почерпнул от Наоми, когда брился или просматривал газеты:

— После Первой мировой войны один немецкий физик решил добывать из морской воды золото, чтобы помочь Германии выплатить долги, которые она сделала во время войны. Он уже научился добывать водород из воздуха, чтобы делать взрывчатку. Кстати, если уж речь зашла о войне, ты знаешь, что Амелия Эрхарт[120] в 1918 году была медсестрой в торонтской больнице, где лечили раненых солдат? И к вопросу о медсестрах: когда Эчер приехал в Торонто прочитать лекцию, ему пришлось сделать срочную операцию.

Несколько месяцев Наоми занималась муниципальными проблемами.

— Расскажи мне, что нового в городе?

Лежа в кровати в любимой серой маечке с коротким рукавом, бесформенной, как амеба, она совращала меня подробностями. Рассказывала о юристах, архитекторах, чиновниках; я знал их всех по ее описаниям. Их литературные и музыкальные вкусы, забавные случаи, происходившие с ними дома и в общественных местах, — все мелочи жизни отцов города. Они рисовали мне в воображении неординарную, но вполне реалистичную картину его жизни. Города возводятся на обещаниях, данных при нежданных встречах, на разделенной любви к каким-то блюдам, на случайных беседах в закрытых бассейнах. На третьей неделе общения с городским руководством, бросая на меня многозначительные взгляды, она рассказала об увлечении одного политика антикварным стеклом, объяснив связь этой его страсти с новыми правилами парковки автомобилей. Наоми рассказывала мне эти истории с изысканностью придворной интриганки. Без всякого злорадства досужей сплетницы, которая рада возможности почесать языком, обсасывая пикантные подробности, а с осознанной ясностью того, что она раскрывает мне подлинные внутренние механизмы гражданской власти. Иногда, когда она смолкала, я напряженно оборачивался к ней, нетерпеливо ожидая продолжения, как будто вкус ее рассказа жег мне рот.

Я старался отвечать ей взаимностью на эти истории, рассказанные перед сном, и посвящал ее в тайны капризов погоды. Когда снег в горах уже готов обрушиться лавиной, достаточно чихнуть, выстрелить, хватит заячьего прыжка — стихийное бедствие может случиться по самому ничтожному поводу. Однажды верный пес три дня провел на снегу у обрушившейся лавины; когда в том месте, где он сидел, раскопали снег, на поверхность вытащили ошалевшего почтальона из маленькой швейцарской деревушки Зюрс, который выжил лишь потому, что вновь выпавший пушистый снег почти целиком состоит из воздуха.

Как-то раз в России смерч вырыл из земли клад и дождем разбросал серебряные копейки по улицам деревни.

Был случай, когда целый грузовой состав поднялся в воздух, а потом торнадо снова опустил его на рельсы, только головой в обратном направлении.

Иногда, признаюсь, я слегка привирал. Наоми всегда это замечала.

— Источник мне назови, — требовала она тогда, — скажи мне, откуда ты это взял!

Потом она снимала мои очки, аккуратно касаясь только оправы, и начинала колотить меня подушкой.

Иногда во время путешествий на машине мы с ней играли в одну игру. Наоми помнила так много песен, что, по собственному признанию, могла найти такую колыбельную, частушку или балладу, которая по духу соответствовала бы характеру любого человека. Как-то зимой я спросил ее, какие песни ей приходят на ум, когда она думает о моих родителях. Ответ последовал незамедлительно: