Николенька поморщился при виде этих сокровищ, хотя не так давно такие же крайне необходимые вещички были бесконечно дороги его сердцу!

— Что, этот мусор непременно надобно разложить возле моей спальни? — недовольно спросил Николай, — во всём доме и места другого не нашлось?

Виктор виновато сгрёб свои ценности обратно в карман.

— А Фёдор-кучер, нынче утром в себя пришёл! — услышал Николенька у себя за спиной, уже заходя в комнату.

Сон и усталость тот час как рукой сняло у обрадованного Николая.

— Да что ты? Вот новость, так новость! И что Фёдор? Хорошо ли себя чувствует?

— Пока ещё не очень. Но кризис уже миновал, — авторитетно заявил Виктор (как никак сын известного врача! Знает, что надо говорить в подобных случаях!)

— Что ты говоришь! — улыбнулся Николай, — хорошо, коли так! А скажи-ка, — Николенька понизил голос до таинственного шёпота, — не сказывал Фёдор, кто на него в лесу-то напал?

— Как же не сказывать! Уж конечно в первую очередь его об этом спросили! — захлёбываясь от желания первым сообщить дяде столь выдающуюся новость, проговорил Виктор.

— И кто же? — заволновался Николенька.

Виктор помолчал немного, выдерживая эффектную паузу, а затем выпалил:

— Данила!

— Сын мельника Захара? — не поверил Николай.

— Он! — энергично закивал головой мальчик, Фёдор как очнулся, сразу спросил — ловят ли Данилку? Это он, — говорит, — разбойник, в ночном лесу на болоте на меня напал!

— Вот так новость… — растерянно повторил Николенька.

Ему сразу представился печальный Дарёнкин взгляд и нестерпимо синие глаза на бледном поникшем личике. Что ж, видно вся семья у них такая, — мстительно подумал Николай, — так и жди, что со спины нападут!

Несмотря на злорадство, Николай всё же был сильно встревожен. Не укладывалось у него в голове, что Данилка, простодушный и флегматичный паренёк с мечтательным взглядом серых глаз, мог зверски напасть на мирного кучера, да ещё ударить того чуть не до смерти!

— А что, Виктор, — задумчиво спросил он, — Фёдор-то всё лежит?

— Куда ж ему деваться? — удивился мальчик.

Николенька кивнул рассеянно, соглашаясь, и не говоря более ни слова, зашёл к себе в спальню, громко хлопнув дверью.

Там он наскоро переоделся, ополоснул холодной водой руки и лицо и бегом сбежал по лестнице вниз — к Фёдору.

У кровати больного сидела кухарка Феклушка, подавая тому еду и питьё и сердобольно глядя на его перевязанную голову.

— Здравствуй, Фёдор, — мягко произнёс Николай, подходя к кровати.

— Ох, Николай Дмитриевич, — тяжело протянул кучер, — какое уж тут здоровье, того и гляди что помру!

— Ну-ну, Фёдор! — ободряюще похлопал его по плечу Николай, — что за мрачные мысли?! Дело-то на поправку идёт!

Он дал знак Феклушке, что она может идти и сам сел на её место.

— Эх, барин! — Фёдор приподнялся на локте, страдальчески закатывая глаза, — что-то боязно мне! Явится ночью супостат, да и добьёт меня бедолагу — докончит своё черное дело! Что здесь охраны-то! Старый Ёра Семёнович, да малый Сенька! Ему, злодею, это нипочём! Как есть всех порешит!

Николай обрадовался, что Фёдор сам вывел разговор на нужную тему.

— Что ж, Фёдор, — ласково заговорил он, — расскажи, отчего напал на тебя Данила? Ведь кажется он малый спокойный, рассудительный? Да и ты вроде как покрепче его будешь, как так случилось, что одолел он тебя?

Фёдор утёр рукою набежавшую слезу и попросил слабым голосом:

— Вы уж, Николай Дмитриевич, уважьте старика, водички глоток подайте, слабость страшенная внутри, оттого всё горло сохнет!

Николенька с готовностью подал ему стакан с водой и помог больному подняться, чтобы тому удобнее было пить.

— Подушечку, барин, поправьте, страсть как лежать неудобно…

Николенька вскочил и бросился взбивать Фёдору подушку, и только затем сел приготовляясь слушать.

— Мне ведь батюшка ваш приказал в ночь-то ехать! — слезливо начал Фёдор, — уж как я умолял его, не гони ты меня, родимый! Мыслимое ли дело одному, да ночью по лесу! Там же на каждом шагу звери дикие, да разбойники лихие бродят! А Дмитрий Степанович обнял меня и говорит: Езжай, Федя! Окромя тебя, важное письмо к его превосходительству генералу Островому никто не свезёт!

Фёдор шмыгнул носом, расчувствовавшись, и тут же поморщился от тупой боли в затылке.

— Это верно, батюшка тебя ценит, — осторожно заметил Николенька, — только ты Фёдор про Данилу расскажи! Где повстречался он тебе? Напал отчего?

— Эк, вы всё торопитесь! — осуждающе произнёс Фёдор, — я ведь, чай вам всё по порядку рассказываю! Вот давеча и Дмитрий Степанович, батюшка ваш, прибежал впопыхах, услыхал про Данилу-супостата и, бежать! А никто не спросит у Фёдора, сколь он натерпелся страху! Да разве кто о нём подумает? Не помер — и ладно! А и помрёт — беда невелика!

— Прости, Фёдор, — пристыжено промолвил Николай, — я ведь просто утомить тебя не хотел. Но ежели тебе говорить не тяжело, то я с радостью тебя выслушаю!

Фёдор покапризничал ещё немного для порядку, но на деле ему льстило то внимание, что оказывала ему вся семья Перегудовых. Знать не последний человек Фёдор в этом доме! Вона как хозяева об нём пекутся!

Подкрепившись глотком остывшего чая, Фёдор продолжил свой рассказ.

— Выехал я в путь-дорогу, а вокруг — тьма кромешная! Хоть глаза выколи — ничего не видно! Я, правда, с собою бутылочку лекарственную взял на липовом цвете настоенную. Во-первых, наипервейшее средство от всяческой хворобы, а во-вторых, всё не так страшно ночью-то одному по лесу ехать! Еду я эдак-то, песню ямщицкую пою, меня ещё Кузьма Игнатьич, кучер соседа вашего в городском доме, научил. Ну, там про чувства разные, как это…

Хорошая такая песня, длинная и жалостливая. Игнатьич её бывало, как затянет от дома и до самой заставы, так и поёт, а она всё не кончается! Я-то сам признаться, до конца её так и не выучил!..

— Так что же Данила? — нетерпеливо перебил его Николенька.

Фёдор покосился на неуёмного торопыгу.

— Эко ведь… Данила! Я и до Данилы-то страстей натерпелся! Ты вот послушай! — Фёдор заёрзал на постели, (показывая, что ему необходимо поправить подушки и Николенька тотчас торопливо исполнил его пожелание), — проезжаю я мимо развалин, проклятущих, а оттуда как завоет нечеловечьим голосом, как загудит! Лошади-то у меня спужались, да и понесли! Да так понесли, матушки мои, что и не удержать! Деревья мимо меня так и мелькают! Вижу, что дорогу-то я проскочил, ну, думаю, вынесет меня сейчас нелёгкая прямиком в болото! Однако вожжи-то в руках я не первый день держу! Другой-то на моём месте беспременно расшибся бы, да и лошадей загубил, а я-то что ж!.. Остановил таки коней… встали мы в лесу, кругом деревья, куды не глянь. Ни тропы, ни огонька, даже звёзд на небе не видать, всё как есть деревьями заслонено. Куды ехать? Опять же — ребус! Тронул я вожжи-то потихоньку, да лошадок своих погнал не торопясь. Сами, думаю, к жилью-то выйдут, чего уж тут голову ломать! Проехал я эдак немного, вдруг вижу, вроде как огоньки меж деревьев показались, ну тут уж я в сторону огней направился, сейчас, думаю, к деревне и выйду. Проехал немного, слышу — голоса! Эко, думаю, не спится! Ну, правда уж к тому времени и светать стало. Вскорости лошади на широкую тропу вышли и к людским домам меня вывезли. Смотрю я, а место-то незнакомое! Барин, Дмитрий Степанович, сказывали, что на много вёрст вокруг деревень более нету, а здесь, поди ж ты! Домов пять-шесть стоят, друг поперед дружкой и народец возле них суетится. Подъехал я к старику сельчанину, спрашиваю: В Полянке ли я, али занесло меня в сторону какую неведомую? Он отвечает мне: Верно, — говорит, — в Полянке. Да только ты видно заблудился, милый человек. К нам сюда по доброй-то воле никто не заходит! Ну, тут я, конечно, приосанился и говорю им, что я ни много, ни мало — кучер хозяйский. Послан в город с важнейшим поручением от самого Дмитрия Степановича Перегудова. Да по дороге кони напугались воя звериного, вот и вынесли куда — неизвестно! Выслушал меня старик. Я, — говорит, — тебя сейчас на дорогу сведу, а ты уж смотри! Более не плутай! Езжай с богом по своим делам, а нас не тревожь. Поблагодарил я его, хотя и странно мне показалось, что старик-крестьянин эдак сурово со мною разговаривает. Пошёл старик вперёд, борода длинная, белая и рубаха тоже белая, а в руках посох, как у нищих-странников, да вот ещё у богомольцев бывают. Идёт себе и посохом своим по земле постукивает. Я сзади иду. Лошадок своих веду под уздцы. Скучно молча-то идти, я и спрашиваю: Отчего это я не припомню вашу улицу? Вроде как всю деревню мы с барином объехали, да и не раз! А старик идёт себе далее и только посохом по земле: стук, да стук! Я ему опять: Али, — говорю, — не слышишь, старый? Точно ли Полянка это? Не попутал ты, неровён час? Подлый старик даже ухом не ведёт! Плюнул я, да уж дальше иду себе молча, не разговариваю. Вдруг — глядь! Навстречу нам трое в рядок. По краям-то, прямо-таки как родные братья моего провожатого. Рубахи белые до колен, бороды как снег и посохи нищенские у каждого! А промеж них — Данила! Идёт, голову понурил, на меня и не взглянет! Я к нему: Что это ты, брат Данила, по лесу разгуливаешь, когда барин наш, ещё давеча, тебя окаянного, в город услал?! Поднял на меня Данилка глаза, а в них такая злость-тоска плещется, что кони мои на дыбки встали, насилу удержал! Тут старик давешний, как ткнёт мне палкой в спину: Не задерживайся, — говорит, — путник! Вот дорога твоя, поезжай себе, покуда цел! И такой при этом взгляд у него колючий, да суровый, что не посмел я перечить, сел в тарантас, да и покатил по знакомой дороге. Еду, а сам всё про Данилу думаю. И чем больше думаю, тем всё яснее понимаю, а ведь не по своей воле Данилка со стариками-селянами шёл! Ровно каторжника вели они его! Тут я конечно остановился…