Кроме трех или четырех мальчишек, носившихся, как котята, за перелетающими через стену мячами, на площади были только эти девчушки, сбившиеся в стайку на самом нижнем ряду пустынных в этот час красноватых каменных ступеней, среди которых уже пробивались стебельки травы и первые апрельские цветочки. Их белые и розовые ситцевые платьица казались островками радости в этом торжественно-печальном месте. Рядом с Грациозой сидела белокурая Панчика Даргеньярац. Ей тоже было пятнадцать лет, и она была помолвлена с ее братом. Они собирались в ближайшее время пожениться, потому что Аррошкоа, как сын вдовы, был освобожден от военной службы.

Критикуя игроков, раскладывая кучками монеты, они смеялись и щебетали с таким певучим акцентом и таким раскатистым «р» в конце слов, что казалось, будто во рту у них трепещут крылышки воробьев.

Юноши тоже от души хохотали и время от времени, чтобы отдохнуть, усаживались рядом с девочками. Этих насмешливых девчушек они боялись гораздо больше, чем публики на больших соревнованиях.

Грациоза сообщила Рамунчо, что мать разрешила ей поехать на праздник в Эррибияг, посетить этот незнакомый ей край и посмотреть на игру. Она поедет вместе с Панчикой и ее матерью. Они встретятся с Рамунчо в Эррибияге и, может быть, вернутся вместе.

За те две недели, что они встречались по вечерам, ему впервые удалось поговорить с ней на людях, при свете дня, отчего в их манерах появилась какая-то скованность, под которой скрывалась сладостная тайна… Ему давно уже не случалось видеть ее так близко при таком ярком свете: этой весной она еще больше похорошела. И как же она была прелестна! Грудь ее стала более округлой, талия более тонкой, а в походке появилась элегантная гибкость. Она по-прежнему была похожа на брата, те же правильные черты, тот же безупречный овал лица, только глаза их становились все более различными: голубовато-зеленые уклончивые глаза Аррошкоа никогда не смотрели в лицо собеседника, в то время как черные, опушенные густыми ресницами глаза Грациозы всегда смотрели пристально и прямо. Рамунчо ни у кого не видел таких глаз; он обожал их простодушную нежность и затаенный в их глубине тревожный вопрос. Задолго до пробуждения в нем чувственности взрослого мужчины эти чистые и добрые глаза завладели его нетронутой детской душой. И вот теперь великая чародейка-природа, загадочная и могущественная, облекла трепетную душу красотой плоти, которая властно влекла к себе его плоть, как к божественному причастию.

Эти смешливые девочки в белых и розовых платьях очень отвлекали игроков, и те тоже смеялись, видя, что играют гораздо хуже, чем обычно. Они занимали лишь маленький уголок старинного амфитеатра; за ними шли ряды пустых, уже начавших разрушаться скамеек; затем дома Эчезара, так уютно отгороженные от большого мира; и наконец, заполняющая небо огромная темная масса Гизуны, окутанной спящими на ее склонах облаками. Совсем безобидные и не грозящие пролиться дождем, эти серо-голубые весенние облака казались такими же теплыми, как вечерний воздух.

День клонился к закату, и в разрыве облаков, много ниже уходящей в небо вершины, уже проглядывал серебристый диск луны.

Они играли до самых сумерек, до того часа, когда появляются первые летучие мыши, а взлетевший в воздух мяч становится почти невидимым. Может быть, все они бессознательно чувствовали, что подобные мгновения редко повторяются, а потому всеми силами старались продлить их.

Закончив игру, они все вместе отправились к Ичуа, чтобы отдать ему его испанские монеты. Их разложили в два толстых порыжевших портфеля, каждый из которых несли вдвоем мальчик и девочка, шагая в ногу и напевая песню «Прядильщицы льна».

Как сладостны долгие и светлые апрельские сумерки! Вокруг почтенных белых домов с коричневыми или зелеными ставнями цвели розы и множество других цветов. Воздух был напоен благоуханием жасмина, жимолости и цветущих лип. Для Грациозы и Рамунчо это были те восхитительные часы, воспоминание о которых позже, в момент тревожно-тоскливого пробуждения ото сна, пронзительным и сладостным сожалением сжимает сердце…

Кто скажет, зачем существуют на свете весенние вечера и улыбки девушек, и благоухание садов, наполняющее воздух апрельской ночью, и все это восхитительное обольщение жизни, если по неизбежной иронии бытия все кончается разлукой, угасанием, смертью…

15

На пятницу намечен отъезд в деревню, где в воскресенье состоится праздник. Она расположена очень далеко, в глубоком ущелье у подножия высоких, заросших густым лесом гор. Аррошкоа родился и провел первые месяцы жизни в этой деревне: отец его был там бригадиром таможенников. Но Аррошкоа был тогда слишком мал, чтобы сохранить хоть какие-нибудь воспоминания об этих местах.

Грациоза, Панчика и вместо кучера ее мать, мадам Даргеньярац, с длинным кнутом в руках выехали в маленькой повозке сразу после полуденной мессы, потому что впереди был долгий путь по горным дорогам.

Рамунчо, Аррошкоа и Флорентино, которым еще надо было уладить кое-какие контрабандные дела в Сен-Жан-де-Люз, пришлось сделать большой крюк, чтобы добраться до Эррибияга по железной дороге, связывающей Байонну с Бургеттой. Все трое беззаботны и радостны. Никогда еще баскские береты не красовались над такими сияющими лицами.

В сгущающихся сумерках маленький местный поезд несет их в глубь страны. В вагонах, как обычно весенними вечерами, полно людей, весело возвращающихся с какого-нибудь праздника; девушки в легких шелковых платочках и юноши в шерстяных беретах поют, целуются. Спускается ночь, но еще можно разглядеть белоснежные ряды боярышника, усыпанные белыми цветами кусты акаций, в открытые окна льются сладостно-пьянящие ароматы, источаемые весенней природой. И поезд, несущийся среди растворяющейся в темноте белой кипени цветов, словно оставляет за собой след радости, мелодию старинной песни, которую без устали распевают эти юноши и девушки под грохот колес и свист паровой машины…

Эррибияг! Все трое вздрагивают, когда кондуктор выкрикивает это название. Веселая компания сошла на предыдущей станции, и они остались почти одни в притихшем вагоне. Вздымающиеся вдоль дороги горы сделали ночь совсем непроглядной, и они задремали.

Совершенно ошалевшие, они выскакивают из вагона. Темнота такая, что даже рысьи глаза контрабандистов ничего не могут разглядеть. Нависающие вершины гор закрывают небо, и лишь совсем наверху мерцает несколько звезд.

– Далеко ли до деревни? – спрашивают они у единственного человека, оказавшегося в этот час на перроне.

– Четверть лье,[38] не больше. Вот по этой стороне, направо.

Действительно, они начинают различать серую колею теряющейся во мраке дороги. Величественная чернота гор, охраняющих здесь границу, притушила их веселость, и они идут молча в абсолютной тишине и влажной свежести окутанных тьмой аллей.

Вот наконец и горбатый мост через реку, и заснувшая деревня, где не видно ни одного огонька. А вот и свет постоялого двора. Он, оказывается, стоит совсем рядом, прилепившись к горе, у самого берега быстрой и говорливой реки.

Сначала их ведут в их комнаты, маленькие, обшарпанные, но вполне приличные и чистенькие; из-за огромных выступающих балок потолки кажутся совсем низкими, но на выбеленных известью стенах развешаны изображения Христа, Божьей Матери и прочих святых.

Затем, чтобы поужинать, они спускаются в комнату на первом этаже, где сидят три старика, одетых по старинной моде: широкий пояс, черная, очень короткая блуза со множеством складок. Аррошкоа, гордый своим происхождением, тотчас же спрашивает у них, не знали ли они некого Дечарри, который лет восемнадцать назад был тут бригадиром таможенников.

Один из стариков, вытянув шею и держа руку козырьком над глазами, пристально в него всматривается:

– Да бьюсь об заклад, что вы его сын! Вы на него здорово похожи. Дечарри! Да как же мне не помнить Дечарри! Он у меня отобрал больше двухсот тюков товара, не сойти мне с этого места! Ну да это ничего, давайте руку, раз уж вы его сын.