Слушая ее спокойную речь, Рамунчо чувствует себя растерянным перед этим отречением от всего и от всех. Она кажется ему еще более безвозвратно переменившейся, еще более далекой… Бедная маленькая монахиня. Ее звали Грациоза; теперь ее зовут сестра Мария-Анжелика, и у нее больше нет семьи; лишенная собственного лица, здесь, в этом домишке с белыми стенами, без каких бы то ни было земных надежд, а быть может, и без желаний, она уже вступила на дорогу, ведущую к великому забвению смерти. И однако, окончательно успокоившись, она улыбается и, кажется, даже не страдает.
Аррошкоа обращает к Рамунчо вопросительный взгляд своих зорких глаз, привыкших вглядываться в темноту ночи, и сам, тоже покоренный этим неожиданным покоем, чувствует, что решимость покинула его бесстрашного друга, что планы их рушатся, что все становится бесплодным и бесполезным, разбиваясь о невидимую стену, которой окружена его сестра. Время от времени, охваченный желанием каким-то образом положить этому конец, разрушить эти чары или смириться перед ними и бежать, он вытаскивает часы и говорит, что им пора уходить, потому что там их ждут товарищи… Монахини прекрасно понимают, кто эти товарищи и почему они ждут, но это их совершенно не смущает: они баски, дочери и внучки басков, в их жилах течет кровь контрабандистов, и они снисходительно смотрят на такого рода дела…
Наконец Грациоза в первый раз произносит имя Рамунчо; не осмеливаясь обратиться прямо к нему, она со спокойной улыбкой спрашивает у брата:
– Так, стало быть, Рамунчо теперь с тобой? Он решил остаться здесь, и вы работаете вместе?
Снова воцаряется молчание, и Аррошкоа смотрит на Рамунчо, ожидая его ответа.
– Нет, – медленно и глухо произносит тот, – нет… я завтра уезжаю в Южную Америку.
Смятение и вызов звучат в каждом слове его ответа, внезапно разрушившего эту странную безмятежность. Маленькая монахиня опирается на плечо брата, и Рамунчо, понимая, какой жестокий удар он ей нанес, смотрит на нее, обволакивая ее своим искушающим взглядом. Дерзкая надежда вновь зажглась в его сердце, завораживающая, властная сила исходит от всего его полного любви, молодости и огня существа, созданного для нежных и сладостных объятий… И тогда на какое-то неуловимое мгновение возникает ощущение, что маленький монастырь затрепетал, что белые воздушные силы отступают, рассеиваются, как печальные бесплотные волны тумана, перед этим молодым властелином, принесшим сюда торжествующий зов жизни.
И вновь еще более тягостное молчание нарушает ход этой разыгрывающейся почти без слов драмы.
Наконец сестра Мария-Анжелика начинает говорить, теперь она обращается к самому Рамунчо. И невозможно себе представить, что сердце ее чуть не разорвалось от боли при известии о его отъезде, что все ее девственное тело затрепетало под взглядом возлюбленного… Голос ее не дрожит, просто как с другом она говорит с ним о самых обыкновенных вещах.
– Ах, да… ведь там дядя Игнацио. Я всегда думала, что вы в конце концов отправитесь к нему… Мы все будем молить Пресвятую Деву, чтобы она хранила вас в пути…
И контрабандист снова опускает голову, понимая, что теперь все кончено, что она потеряна для него навеки, его маленькая подружка детских лет, что она окутана неприкосновенным саваном. Слова любви и страсти, которые он хотел сказать ей, планы, которые он так долго строил, все теперь кажется ему безумным, святотатственным, неосуществимым, ребяческим… Аррошкоа смотрит на Рамунчо и чувствует, что им тоже овладевают эти легкие и властные чары; они без слов понимают друг друга, они признаются себе, что сделать уже ничего нельзя, что они никогда не осмелятся…
И все-таки, когда Аррошкоа встает, собираясь уходить, в глазах сестры Марии-Анжелики появляется выражение еще человеческого смятения и страдания: дрогнувшим голосом она просит его остаться еще немного. И у Рамунчо внезапно возникает желание броситься перед ней на колени и, прижавшись головой к краю ее покрывала, выплакать рвущиеся из груди рыдания, просить у нее прощения, просить прощения у настоятельницы, которая кажется такой доброй; сказать им всем, что она его невеста, с которой он обручен с детства, что она – его надежда, мужество, жизнь, что нужно сжалиться над ним и вернуть ее ему, потому что без нее для него все кончено… Все, что есть в его сердце доброго, загорается бесконечной жаждой мольбы, страстной молитвой, верой в доброту и человеческое сострадание…
И, Боже мой, кто знает, осмелься он на эту страстную мольбу чистейшей нежности, кто знает, какие добрые, мягкие, человеческие чувства, быть может, разбудил бы он в душах бедных девушек, закутанных в черные покрывала. Может быть, даже сама настоятельница, эта высохшая старая девственница с детской улыбкой и славными ясными глазами, открыла бы ему свои объятья, все поняв, все простив, забыв об уставе и обетах! И быть может, Грациоза была бы ему возвращена без похищения, без обмана, почти прощенная своими монастырскими подругами. И уж по крайней мере, если бы все это оказалось невозможным, утешением для него стало бы долгое, нежное, скрепленное безгрешным поцелуем прощание.
Но нет, он по-прежнему молча сидит на своем стуле. Даже это, даже эту мольбу не в силах он выговорить. А уже действительно пора уходить. Аррошкоа встает и делает ему решительный знак головой. Тогда Рамунчо тоже поднимается, берет свой берет, готовый последовать за другом. Они благодарят за ужин и прощаются какими-то тихими, почти робкими голосами. Во время всего визита эти два гордеца держали себя очень вежливо, очень почтительно, даже робко. И вот теперь, как будто ничего не случилось, как будто не были здесь разбиты надежды и жизнь одного из них, они спокойно спускаются по чистенькой лестнице среди белых стен, а монахини освещают им путь.
– Пойдемте, сестра Мария-Анжелика, – весело говорит настоятельница, – мы вдвоем проводим их вниз до конца аллеи, знаете, там, где она поворачивает к деревне…
Кто она, старая фея, уверенная в своем могуществе, или простушка, бессознательно играющая со всепожирающим пламенем?..
Все кончено; они смирились и с раздирающей душу болью, и с вечной разлукой; мятежные порывы потухли, словно засыпанные белыми ватными хлопьями, и вот они идут рядом по аллее, теплой, весенней, любовно обволакивающей их ночью, под покровом молодой листвы, среди высокой травы, напоенной соками властно пробуждающейся к новой жизни природы.
Не сговариваясь, словно желая удлинить теряющуюся во мраке тропинку, они медленно идут сквозь восхитительную темноту, сжигаемые страстным желанием и мучительным страхом мимолетного соприкосновения одежды, хоть легкого касания руки. Аррошкоа и настоятельница, тоже молча, ступают за ними след в след. Монахини в своих сандалиях и контрабандисты в туфлях на веревочной подошве бесшумно, словно призраки, идут сквозь теплый мрак ночи, и их странный неторопливый кортеж в погребальном молчании спускается к тому месту, где их ждет повозка. Тишина царит в окружающем их непроглядном мраке, заливающем и леса, и глубокие горные ущелья. А наверху в беззвездном небе дремлют тяжелые облака, насыщенные животворящей влагой, которую ждет земля и которая изольется на нее завтра, чтобы сделать листву еще более густой, а траву еще более высокой; тяжелые облака над их головами таят в себе то великолепие южного лета, которое с детских лет очаровывало и волновало их обоих и которого Рамунчо, наверное, никогда уже больше не увидит, а Грациозе суждено смотреть на него безжизненными глазами, не понимая и не узнавая его…
Вокруг них на маленькой темной аллее – ни души, и деревня внизу, кажется, уже спит. Совсем темно. Ночь раскинула свой таинственный покров над этим глухим краем, над его горами и дикими ущельями… И как легко было бы осуществить то, что задумали эти двое молодых людей, в этом уединенном месте с уже готовой повозкой и резвой лошадью!
Но, так и не сказав ни слова и не прикоснувшись друг к другу, возлюбленные доходят до поворота дороги, где они должны расстаться навеки. Повозка уже на месте, рядом стоит маленький мальчик с фонарем, лошадь нетерпеливо ждет седоков.