– И главное, малыш, не показывайся раньше времени. Главное, слышишь меня, чтобы она тебя не видела, даже не знала, что ты вернулся! Иначе ты потеряешь все преимущества неожиданного появления…

Пока Рамунчо молча слушает и размышляет, его товарищи распевают все ту же старинную песню, под которую так хорошо шагается.

Под носом у испанских карабинеров они с песней проходят по мосту через Нивель и снова оказываются в Ландашкоа, уже на территории Франции.

Впрочем, у карабинеров нет никаких сомнений по поводу того, зачем приходили к ним в такой поздний час эти до нитки промокшие люди.

10

После коротких заморозков, прогнавших обманчивую иллюзию лета с его последними цветами и желтеющими листьями, в страну басков пришла зима, зима настоящая, но чреватая весенним обновлением.

Рамунчо потихоньку стал привыкать к своей одинокой жизни в опустевшем доме. Никто не занимался его хозяйством, он все делал сам; за время житья в казарме и службы в колониях он приобрел для этого необходимые навыки. Он по-прежнему заботился о своей внешности; одет он был всегда чисто и со вкусом, в петлице красовалась ленточка медали за храбрость, а рукав всегда был перевязан широким траурным крепом.

Поначалу Рамунчо редко заходил в деревенский трактир, где мужчины собирались посидеть холодными вечерами. Три года путешествий, чтения, общения с разными людьми обогатили его любознательный ум новыми идеями, и он чувствовал себя еще более чужим, чем раньше, среди своих прежних товарищей, еще более далеким от всего, что было смыслом их существования. Но часто, проходя мимо, он заглядывал в освещенные окна, за которыми виднелись силуэты сидящих за столом мужчин в баскских беретах, и понемногу, томимый одиночеством, он тоже стал захаживать в трактир и садиться за столик рядом с ними.

В это время года, когда разъезжаются летние туристы, пиренейские деревни, окутанные облаками, туманами и снегами, становятся такими, какими они были в давние времена. Дух былого оживает во время этих вечерних посиделок в трактирах, единственных живых светящихся точках, затерянных в бесконечности черной пустоты. В темной глубине зала выстроились огромные бочки с сидром, а посередине подвешенная к балкам лампа освещает изображения святых на стенах и группы горцев, которые ведут неторопливую беседу и курят. Иногда кто-нибудь поет пришедшую из глубины веков заунывную песню; звук тамбурина оживляет забытые старинные ритмы, а звон гитары напоминает о печальной поре арабского нашествия. А иногда, встав друг перед другом с кастаньетами в руках, на старинный манер, мужчины начинают танцевать фанданго.

Люди рано расходятся из этих непритязательных кабачков, особенно в ненастные, дождливые, темные ночи, столь благоприятные для контрабанды; ведь у каждого здесь есть свои тайные дела по ту сторону границы.

Вот в таких местах Рамунчо обдумывал и обсуждал с Аррошкоа подробности своего святотатственного плана. А в лунные ночи, когда невозможно переправлять товар через границу, эти два полуночника продолжали свои беседы, прогуливаясь взад и вперед по дороге.

Сам себе не отдавая в этом отчета, Рамунчо все еще мучился религиозными сомнениями, совершенно, однако, необъяснимыми, потому что он уже давно утратил веру. Но вся его воля, все мужество, вся жизнь были устремлены к одной-единственной цели. А запрет Ичуа видеть Грациозу до решающей попытки только распалял его нетерпеливые мечты.

Зима, как всегда своенравная и капризная в этих краях, время от времени радовала внезапным теплом и солнцем. На землю обрушивались проливные дожди, ураганные ветры поднимались с Бискайского залива и, врываясь в ущелья, гнули и ломали деревья. А потом южные ветры приносили горячее дыхание лета, аромат Африки, и небо в просветах между темно-коричневыми горами светилось густой бездонной синевой. Но теплые дни сменялись утренними заморозками, и вершины горы одевались снежными шапками.

Часто его охватывало желание ускорить события… но останавливал страх неудачи; чудовищный страх остаться один на один с самим собой, навеки утратив все самые дорогие надежды.

Впрочем, были и вполне серьезные причины не торопить события. Нужно было уладить дела с нотариусом, продать дом, чтобы иметь необходимые для бегства деньги. Кроме того, надо было дождаться ответа дяди Игнацио, которому Рамунчо сообщил о своем намерении приехать и у которого надеялся найти пристанище.

Дни шли за днями, весна была уже на пороге. Последние лучи январского солнца разбудили природу на несколько недель раньше срока, и леса и обочины дорог покрылись желтыми первоцветами и голубой горечавкой.

11

Они сидят в трактире приграничной деревушки Гастелугайн, ожидая момента, когда можно будет двинуться к границе с ящиками ювелирных изделий и оружия.

Разговор заводит Ичуа:

– Знаешь, если она будет колебаться… а она не будет колебаться, поверь мне… ну в общем, если она все-таки будет колебаться, ну что ж, тогда мы ее похитим. Можешь на меня положиться, я все обдумал. Это будет вечером, понимаешь? Мы отвезем ее куда-нибудь и запрем в одной комнате с тобой… Ну а если дело примет плохой оборот… если, устроив это дельце для твоего удовольствия, я буду вынужден бежать, ну тогда тебе придется заплатить мне побольше, понимаешь… Чтобы я мог зарабатывать свой хлеб в Испании, например…

– В Испании! Что же вы такое собираетесь делать, Ичуа? Что вы задумали? Ничего дурного, я надеюсь?

– Успокойся, дружок, я не собираюсь никого убивать.

– Да, но вы же говорите о бегстве…

– Ах Боже мой, это я так, к слову. Во-первых, в последнее время дела идут не слишком хорошо. А потом, допустим, что история все-таки примет дурной оборот, что вмешается полиция… Тогда я предпочел бы уехать, это точно… потому что, когда эти судейские суют нос в твои дела, они начинают копаться, выяснять, что было раньше, и тогда этому нет конца…

В глубине его внезапно загоревшихся глаз Рамунчо увидел преступление и страх… Он с возрастающей тревогой смотрел на этого человека, который в деревне считался весьма состоятельным и который так легко смирялся с необходимостью бегства. Какие же преступления были на его совести, чтобы так опасаться правосудия? И что такое он мог сделать раньше?..

Оба некоторое время молчали, потом Рамунчо совсем тихо спросил:

– Запереть ее… Вы это серьезно, Ичуа?.. И где, скажите на милость, мог бы я ее запереть? У меня для этого нет ни замка, ни подземелья…

На что Ичуа, хлопнув его по плечу, ответил с плотоядной улыбкой, какой Рамунчо никогда у него не видел:

– О! запереть ее… так ведь только на одну ночь, малыш!.. Этого вполне довольно, можешь мне поверить… Видишь ли, все они одним миром мазаны: они не решаются сделать первый шаг; но второй уже делают сами и быстрее, чем ты думаешь. Неужели ты полагаешь, что, один раз попробовав, она захочет вернуться к монахиням?

Желание наотмашь ударить по этой угрюмой физиономии электрическим током пронзило Рамунчо. Однако он сдержался, привыкнув с давних пор уважать старого церковного певчего, и, только вспыхнув, молча отвернулся. Он был потрясен, что кто-то смеет так говорить о ней, и в то же время удивлен, услышав это от Ичуа, которого он много лет знал как благонравного мужа уродливой жены и считал абсолютно равнодушным к вопросам любви. Но дерзкая фраза дала неожиданный и опасный толчок его воображению… Грациоза, запертая в одной с ним комнате! При одной этой мысли голова у него пошла кругом, как от хмельного вина.

Он любил свою невесту такой бесконечно нежной и возвышенной любовью, что в ней не было места грубым желаниям; он бессознательно гнал от себя соблазнительные видения. Но вот этот человек с дьявольской откровенностью напомнил ему о них, и трепет желания пронзил его тело, он дрожал как в лихорадке.

О, даже если они могут пойти за это дело под суд, какое это имеет значение! Ему ведь все равно больше нечего терять! В тот вечер, сжигаемый новым желанием, он почувствовал, что готов еще более дерзко идти наперекор правилам, законам, любым препятствиям, стоящим у него на пути. А повсюду вокруг него, на темных склонах Пиренеев пробуждались к жизни весенние соки, вечера становились теплее и светлее, фиалки и барвинки выглядывали из зеленой травы.