11

Ясным апрельским утром Рамунчо и Грациоза шли вдвоем по дороге, ведущей к церкви. Девушка с каким-то особенным полусерьезным, полунасмешливым видом поглядывала на своего друга, которого вела в церковь для покаяния.

Могилы в церковной ограде и увитые розами стены вновь покрывались цветами. Над пристанищем мертвых опять пробуждалась жизнь. Через дверь первого этажа они вместе вошли в пустую церковь, где старая служительница в черной мантилье смахивала пыль с алтаря.

Подав Рамунчо святой воды и осенив себя крестным знамением, Грациоза повела его по гулким надгробным плитам к странному образу, висящему в темном углу под хорами для мужчин. Эта картина, от которой веяло каким-то древним мистицизмом, изображала Христа с закрытыми глазами, окровавленным лбом, страдальческим и безжизненным выражением; казалось, что голова у него отрезана, отделена от тела и поставлена на серое полотно. А внизу текст длинной «Литании[32] перед ликом Спасителя», составленной, как всем известно, для кающихся богохульников. Накануне Рамунчо, на что-то рассердившись, отвратительно ругался: из его уст лился поток немыслимых слов, где смешивались самые святые понятия и дьявольские рога и нечто еще более омерзительное. Вот почему Грациоза решила, что ему совершенно необходимо покаяться.

– Ну давай, Рамунчо, – сказала она ему, удаляясь, – и главное, ничего не пропускай.

Оставшись один перед ликом Спасителя, он начал тихо бормотать молитву, а Грациоза подошла к прислужнице, чтобы помочь ей поменять воду белым маргариткам перед алтарем Пресвятой Девы.

Грациоза мечтала, сидя на своей любимой каменной скамье, когда в сумраке темного вечера перед ней внезапно возникла гибкая молодая фигура. Кто-то приблизился к ней, так же неслышно ступая веревочными подошвами, как не слышны взмахи шелковистых совиных крыльев в ночном воздухе. Перебравшись через ограду, он вышел из глубины сада и теперь стоял рядом с ней, напряженно выпрямившись, набросив куртку на одно плечо. Это был тот, кому она готова была отдать всю свою нежность, весь затаенный пыл своей души и сердца.

– Рамунчо! – воскликнула она… – Как ты меня напугал. Откуда ты взялся в такое время? Что ты хочешь? Зачем ты пришел?

– Зачем я пришел? А просто теперь моя очередь потребовать от тебя покаяния, – ответил он смеясь.

– Нет, скажи правду, зачем ты пришел?

– Да просто увидеть тебя! Вот зачем я пришел! Мы же совсем не видимся. Твоя мать становится со мной с каждым днем все суровее. Я так больше не могу… Мы же не делаем ничего дурного… Мы ведь с тобой поженимся, правда? И если хочешь, я могу так приходить каждый вечер, и никто не узнает.

– О нет! Не делай этого, никогда, я тебя умоляю.

И так они говорили, тихо, тихо… слова прерывались долгим молчанием, будто они боялись разбудить птиц, заснувших в своих гнездах. Влюбленные едва узнавали звук собственных дрожащих голосов. Оставаться рядом, отдаваясь ласкам апрельской ночи, напоенной соками пробуждающейся к жизни и любви природы, казалось им восхитительным и страшным преступлением.

Он даже не осмелился сесть рядом с ней; а так и остался стоять, готовый при малейшей тревоге скрыться среди деревьев, как какой-нибудь ночной бродяга.

Но когда он собрался уходить, она проговорила чуть слышным голосом, робко и стыдливо:

– А ты… ты придешь завтра?

Его губы, над которыми уже начали пробиваться усы, дрогнули в улыбке, и он ответил:

– Ну конечно!.. Завтра и каждый вечер! Каждый вечер, когда у нас не будет работы для Испании… я буду приходить…

12

Комната Рамунчо в доме матери располагалась прямо над хлевом. В этой аккуратно выбеленной известью комнате стояла всегда чистая и белая кровать, но контрабанда теперь оставляла ему мало времени для сна. Лежащие на столе книги о путешествиях и космографии,[33] которые ему давал приходской священник, казались несколько неожиданными в этом жилище. Изображения святых в рамках украшали стены, а с потолка свисало множество перчаток для игры в лапту, длинных перчаток из ивовых прутьев и кожи, напоминавших скорее охотничьи или рыболовные снасти.

Вернувшись на родину, Франкита выкупила дом своих покойных родителей, потратив половину тех денег, что дал ей чужестранец при рождении сына, а вторую половину отложила. Она жила своим трудом: шила, гладила белье для жителей Эчезара и сдавала фермерам из соседней деревни две комнаты внизу и хлев, где они могли разместить своих коров и овец.

Привычные домашние звуки убаюкивали Рамунчо в его постели: сначала звук бегущей рядом с домом горной реки, потом пение соловьев и утреннее щебетание птиц. А этой весной стоявшие в хлеву прямо под его комнатой коровы, вероятно чуя запах свежего сена, все ночи напролет вздыхали и ворочались во сне, позванивая колокольчиками.

Часто после долгого ночного похода он спал часок-другой после обеда, растянувшись где-нибудь в тени на мягкой подстилке из травы и мха. Впрочем, как и все контрабандисты, он был не слишком ранней пташкой для деревенского парня. Ему случалось просыпаться, когда солнце стояло уже высоко, и сквозь плохо пригнанные доски пола из хлева, двери которого оставались распахнутыми настежь, после того как скотину выгоняли на пастбище, проникали лучи яркого веселого света. Тогда он шел к окну, открывал тяжелые каштановые, выкрашенные в оливковый цвет ставни и, опершись на широкий подоконник, любовался утренним небом, солнцем, облаками.

Все, что открывалось его взору, было зеленым, того восхитительного зеленого цвета, каким окрашиваются весной все закоулки этого сумрачного и дождливого края. Папоротники, осенью отливающие таким теплым рыжим цветом, сейчас были во всем блеске своей зеленой весенней свежести и покрывали горы огромным ковром длинной курчавой шерсти, среди которой тут и там мелькали розовые цветы наперстянки. Внизу, в овраге, скрытая ветвями деревьев, шумела река. Наверху карабкались по склонам купы дубов и буков. А над этим безмятежным раем величественно и властно вздымала к облакам свою обнаженную вершину Гизуна. Немного поодаль виднелись церковь и дома Эчезара, одинокой деревушки, затерявшейся в могучих горах, вдали от всего, вдали от цивилизации, взбаламутившей и погубившей прибрежную равнинную часть края. Эчезар огражден от разрушительного любопытства чужестранцев и пока еще живет так же, как жили баски в прежние времена.

Покой и кроткая безмятежность потоком льются в комнату Рамунчо сквозь распахнутое окно. Ликующая радость охватывает его каждое утро, потому что теперь он знает, что вечером в условленном месте его будет ждать его юная невеста, его Грациоза. Смутное беспокойство и беспричинная грусть, омрачавшие раньше момент пробуждения, исчезли, их сменило воспоминание о вчерашнем и ожидание сегодняшнего свидания. Вся жизнь его переменилась; теперь, едва открыв глаза, он чувствовал, как его заполняет ощущение безграничного чарующего блаженства, источаемого буйной апрельской зеленью и благоуханными цветами. Каждый день безмятежность весеннего утра казалась ему чем-то новым, непохожим на испытанное в прежние годы, сладко волновавшим душу и пробуждавшим сладострастные порывы плоти, таинственные и восхитительные.