Мы запели. Но Сима опять:

— Стоп! Стоп! Не все поют. Ну-ка, начали снова.

Начали снова, вдруг Сима подошла к Сережке:

— Ты чего это? А? Один ревет — оглохнуть можно, другой…

Сережка стоит красный. Оказывается, наш боевой командир только рот раскрывает, как рыба, а петь не поет.

— Ты почему это? — строго спрашивает Сима. — На собраниях, на наших сборах Сережка — ого-го. Если что не так — отчитает будь здоров. А тут вдруг стоит, как глухонемой.

— Да ну его к черту, — говорит вдруг злым голосом наш командир, и стукает по парте кулаком. — Ну его к черту. Что это за дело такое для человека — петь песенки? Придумали деточки игрушечки и рады. Мы, мол, работаем! Как же. Нашли работу. Хватит. Не буду я больше петь. Вы можете, если вам нравится, а я не буду!

— Правильно, — зашумели мальчишки. — Это девчачье дело. Пусть вас Симка и учит.

Но тут вдруг Слава-тихоня вылез.

— А между прочим, — говорит, — в армии тоже учат петь. — Сказал и сел на место. Он в последнее время, хотя мы его в пионеры не принимали, тоже приходит. Наверное, надоело сестренку нянчить. Придет, сядет и сидит. А тут вдруг вылез. Надо же. Ну что он знает об армии? Просто смех, да и только.

Еще с утра закрутило жестким мелким снежком. Я глянула в окно и обрадовалась: зима!

Но зашедшая к маме Макарьевна сказала:

— Нет, это только зазимье. Настоящий снег — он ложится на мокрую землю и спящих людей. — И правда. Снежок растаял, будто его и в помине не было. И сейчас за школьным окном мотаются на ветру мокрые ветки. Но я смотрю не на них. Возле окна сидит мальчик, который… Ну, кто бы мог подумать! Такое можно прочитать в книге. Но чтобы это произошло с обыкновенным мальчиком, который учится в твоем классе…

Стоит чуть-чуть повернуться, и мне видна его белая голова у окошка, худенькая шея, выглядывающая из-под воротника рубашки. Какое у него серьезное лицо. Вот он задумался — наверное, высчитывает пример и покусывает кончик ручки. А волосы у него беленькие-беленькие и, наверное, очень мягкие.

У нас был вечер, посвященный международной солидарности пролетариата. Наш пионервожатый Яков Сытин сделал доклад о международном положении. После торжественной части началась художественная. Хор девчат под руководством Симы Глазковой спел несколько песен.

А потом произошло вот что. Ребята разбрелись. Кто собирался поиграть в разные игры, кто просто потолковать. Вдруг в зале стало шумно, послышались возгласы. Сначала было непонятно, что происходит. Там, в другом конце зала, группа ребят окружила тесным кольцом Христофора Иннокентьевича. Он что-то говорил, но что — не было слышно. Любопытные потянулись в ту сторону, и вскоре там уже скопилось много народу. Оказывается, Христофор Иннокентьевич даже на этом торжественном вечере не мог оставить в покое наши головы.

— Внимание, внимание! — пронзительно закричала Сима Глазкова. Зал немного притих. Христофор Иннокентьевич взобрался на стул, подставленный кем-то из мальчишек, и объявил, что сейчас будет проводиться физическая викторина. Условия такие: будут заданы вопросы. Желающие ответить на первый вопрос должны сделать шаг вперед. Каждый, кого спросит Христофор Иннокентьевич, должен ответить. Кто не согласен с ответом — поднимает руку и тоже отвечает. Тот, кто ошибется, вылетает из игры. Победителю, оставшемуся после нескольких туров, достанется приз. Все зашумели и закричали.

— А какой приз?

Христофор Иннокентьевич поднял над головой сверток и показал его залу.

— А что там? — снова закричали любопытные. Но тут, покрывая шум, раздался голос Симы:

— Шире круг! Шире круг!

Мы расступились, образуя плотное кольцо. Христофор Иннокентьевич, подождав немного, задал первый вопрос. Он был вроде и простой, и вместе с тем не очень легкий: почему снег белый?

На несколько секунд в зале наступила тишина. Кое-кто сделал шаг вперед. Особенно много ребят из «А».

— А ты чего же, Топик, — подтолкнул меня Сережка Крайнов.

— Да ну, — неуверенно проговорила я.

— Иди, — зашептала Валя, — а то ведь «ашки».

Это было верно. «Ашки» то и дело нас обставляют. Теперь, если приз в свертке достанется им, они и вовсе позадирают носы. Почему же все-таки снег белый? Я подумала и тоже шагнула вперед. Оказалось, на это не так просто ответить. Наши ряды заметно поредели. Осталось человек пятнадцать. Мы теперь оказались как бы по одну сторону круга, а по другую — зрители. Снова вопрос. Тоже простой и такой же каверзный.

— Нуте-с, — говорит Христофор Иннокентьевич, потирая руки. — Нуте-с!

Отвечает девчонка из «А». Нет, неверно. Я поднимаю руку, поднимают руки и другие ребята. Эта девчонка вылетает. Что ж — неплохо! Но все же трудно продержаться. Новый вопрос, и снова редеют ряды участников. Я мельком замечаю, что наших осталось совсем мало, и среди них — Слава Рахманов. Раньше, пока было много народу, я его и не видела. Еще вопрос. Ну, это, кажется, ерунда, я это знаю. Это, конечно, объясняется трением. Удивительное дело, никто из «ашек» не смог правильно ответить, понесли какую-то ерунду про энергию. Ура! «А» потерпело поражение. Остались только двое: я и Слава Рахманов. Это, видимо, сильный соперник.

— Топик! — орут ребята. — Топик, давай! Не подведи!

Мне бросается в глаза кумачовое от волнения лицо Сережки. Даже моя Валюха-тихоня и та, позабыв про все на свете, скачет и кричит:

— Топик! Держись, Топик!

Христофор Иннокентьевич задает вопрос. Это последний. Я отвечаю. Но Слава поднимает руку.

— Неверно, — говорит он медленно. — Здесь действует закон Архимеда.

Закон Архимеда? Я не знаю, что это такое, даже никогда не слышала. Ну и умный, наверное, парень, этот Слава Рахманов! Что есть — того у человека не отнимешь! Так считает и Христофор Иннокентьевич. Он пожимает Славе руку и на глазах притихших зрителей разворачивает сверток. Там книги. Эти книги Христофор Иннокентьевич протягивает Славе. Но Слава не берет их.

— Н-нет, — говорит он негромко, но внятно, — я не могу считать себя победителем. Дело в том, что я, что я… — он на минуту заминается, но продолжает так же спокойно и внятно, — дело в том, что я учусь в шестом классе уже второй год и поэтому знаю многое, чего не знают другие… остальные ребята. А Таня — первый год, поэтому она… и приз должен достаться ей.

Он поворачивается и выходит из круга, оставив книги в руках изумленного Христофора Иннокентьевича.

Ну, не странный ли человек этот Слава Рахманов?

Возвращаясь домой, мы с Валей долго говорим о нем, вернее, говорю я, а Валя слушает.

Надо же! Вот так вдруг и сказал: «Я второй год!» А ведь мог и не говорить — никто его за язык не тянул. Мог бы вообще об этом никому не рассказывать. Учился бы — и все. И учителя хвалили бы, и ребята уважали. Они хоть и посмеиваются, и говорят, что это, мол, не главное в человеке — хорошо учиться. Но если человек учится так, как учится Слава, к нему начинают относиться по-другому.

Нет, он все-таки необыкновенный человек.

Но почему же все-таки он второй год в шестом, если он так учится? Этот вопрос, видно, не только у меня одной на уме. На другой же день Сережка Крайнов, наш командир — человек прямой, спрашивает без всякой дипломатии:

— Чего же это ты остался на второй год, если ты такой умный?

Вообще Сережке Слава не понравился с самого начала. Я это чувствую. Наверное, он бы уже давно предложил ему пойти куда-нибудь за школу и перекинуться один на один, если бы Слава не держался так. Я не могу точно сказать как, но есть в этом мальчике что-то такое, что заставило всех нас отнестись к нему даже против нашей воли — с уважением.

Разговор Сережки со Славой происходит утром. В классе еще мало ребят. Слава стоит возле своей парты, как всегда, аккуратный, подтянутый, и тетрадки его не брошены, как попало, а положены на парту.

— Ввидишь ли, — отвечает он спокойно и дружелюбно, будто не замечая грубости Сережкиного вопроса, — я был ранен и долго пролежал в госпитале, а потом догнать было трудно. Школа далеко. Лошадь не всегда… А потом и вовсе уехали…