Наконец, я прибыла в Нью-Йорк, поражающий главным образом своим необычайным движением, — везде жизнь, суматоха, экипажи, омнибусы, пешеходы, все это куда-то спешит, несется. Конно-железных дорог в Нью-Йорке было тогда несравненно меньше, нежели в С.-Франциско. Приехала я в самое глухое время, в начале июня. Не было ни концертов, ни театров, только в громадном манеже Оффенбах давал свои оркестровые вечера. Так как делать мне в Нью-Йорке было нечего, то я поторопилась уехать в Филадельфию, где в то время была всемирная выставка.

В полной уверенности, что мне удастся привести в исполнение желание мое познакомить американцев с русской музыкой, я, приехав в Филадельфию, тотчас же начала хлопотать об устройстве концерта. Но, к несчастию, мое желание не исполнилось. В Нью-Йорке дали мне адрес капельмейстера оперы в Филадельфии; я показала ему партитуры, которые можно было бы исполнить в концерте, и он, как музыкант, желавший познакомиться с русской музыкой, рад был это сделать, но предложил мне остаться для концерта до октября, т.е. несколько месяцев, объясняя, с прискорбием, что в данное время нельзя никаким образом устроить концерт, потому что здесь находится Оффенбах, который соединил все оркестры в один и давал замечательные концерты. Затем капельмейстер спросил меня, с какой целью я хочу дать концерт, для славы или для денег. Я ответила, что главным образом для того, чтобы показать русскую музыку. Тогда он пригласил меня участвовать в его концертах, которые составлялись из разных певцов, певиц и отдельных инструментов. Прежде чем на это согласиться, я поехала в один из его концертов и увидела, что это слишком мизерно: громадный театр и в нем певец или певица, за 300, 400 долларов, поет под аккомпанемент фортепиано; к тому же все это было так рутинно, что я сочла лучшим не появляться совсем, нежели петь в такой обстановке. Нельзя было не воспользоваться пребыванием в Филадельфии, чтобы не взглянуть на выставку. Действительно было что посмотреть, но чтобы хорошенько все видеть, требовалось много времени; на каждое отделение пришлось бы посвятить по крайней мере день, а отделений были там сотни. У меня остались в памяти некоторые предметы, особенно замечательные. Например, очень меня удивила величина земляники, — ягоды положены были рядом, начиная с обыкновенной, постепенно все большего и большего размера и кончая ягодой величиною по крайней мере в апельсин, так чтобы можно было проследить из какой маленькой ягодки выведена эта большая. Поразителен был французский отдел: кружева всех возможных сортов, в том числе разные мантильи; я не могла удержаться и приобрела себе громадный карэ-платок, замечательный шантильи; приобрела его на том основании, что, как объяснили мне, плести таких кружев больше не будут. Заплатила я за него 2.500 франков. В одном из отделов было большое скопление публики; меня это заинтересовало; оказалось, что здесь раздают желающим, от выставки, за подписями директоров, удостоверение в том, что получивший его был на выставке. Мне особенно нужно было это и я с удовольствием заплатила доллар за такой лист. Деньги, вырученные за эти листы, предназначались на благотворительные дела и сбор составил, говорят, сотни тысяч. Я скоро распрощалась с Филадельфиею, хотя мне очень хотелось остаться еще, но жизнь там была так дорога, что нужно было торопиться выездом. Приехав обратно в Нью-Йорк, я поспешила взять билет на пароход, отплывавший в Англию. Мною начало овладевать нетерпение поскорее добраться до родины. Как ни хорошо, ни интересно было везде, где я побывала, но именно, во время путешествия, во всей силе сказалось чувство привязанности к родной стране.

Атлантический океан показался мне пустяком сравнительно с Тихим океаном. Двигаясь по морю, как будто по большой дороге, направо и налево беспрерывно встречаются разные суда и пароходы, чего в Тихом океане не было.

После благополучного плавания, наконец, мы добрались до Лондона. На пароход тотчас же явились таможенные чиновники и нас, как громом, поразило известие, что Россия объявила войну Турции. Это совершенно расстроило мои планы: я хотела проехать через Константинополь, чтобы кстати посмотреть и этот город. Теперь же, с объявлением войны, маршрут мой, конечно, должен был измениться.

Лондон мне не понравился: почему? не сумею даже этого объяснить: я приехала осенью, когда в Лондоне кончается сезон театров и концертов. На другой день моего приезда, давали второй раз «Аиду» с Патти. Я отправилась в спектакль, чтобы видеть здешний театр и составить понятие о лондонской публике; певцов же я знала почти всех. Роскошно одетые дамы приехали в ложи с букетами. Смотрю, и в первый ряд кресел пробираются дамы также с букетами. Меня очень интересовало, как будут бросать эти букеты на сцену. Каждый акт жду, что будет; но дамы продолжают держать букеты. Кончается спектакль.

Вот, думаю, теперь начнется бросание букетов; но увы! все дамы, как пришли, так и ушли с букетами. По окончании спектакля, публика вызывала артистов два — три раза и очень холодно, хотя исполнение было очень хорошее, и оркестр превосходный.

Так как сезон в Лондоне кончился, и мне нельзя было рассчитывать устроить что-нибудь, то я и поспешила через Диэп уехать в Париж.

В этот приезд мой в Париж я исключительно занялась своим туалетом, для того, чтобы, приехав в Петербург, показать моим завистникам, что до путешествия своего я никогда не могла иметь подобных туалетов. 

XI

Слава Богу, я возвратилась домой, в Россию, тем же путем как и три года тому назад, но с спокойной душою, чувствуя, что мною сделано то, что доступно не всякому артисту, тем более русскому, на что не отважился бы даже иной иностранец, потому что каждый побоится поставить на карту свою жизнь в дальних морях и странах, и вот вдруг в Петербурге, когда все опасности дальнего путешествия миновали, пустой случай чуть-чуть не погубил меня.

Возвратившись в Петербург, я должна была устроить некоторые свои дела. Взяв извозчика, еду по Садовой и не замечаю, что извозчик пьян и не видит встречную конку. Я кричу ему «конка». Он ничего не слышит, спокойно покачивается себе; я хватаю его за правую руку и так как вожжи были у него в руках, то лошадь свернула. Если б не это, то мы столкнулись бы с конкой, потому что хотя мы и свернули, но лошадь конки коснулась уже моего плеча. Я страшно рассердилась и пришла в сильнейшее негодование на то, что, проехав благополучно кругом света и добравшись до родной страны, рисковала погибнуть от несчастного случая на улице Петербурга.

Наконец, я в своем гнезде, — в Ораниенбауме. Я начала устраиваться здесь, думая совсем покончить со своей артистической деятельностью. Но не тут-то было — терпения у меня хватило только на год, или на полтора.

Кончилась война. Возвратились войска. Меня просили принять участие в концерте в пользу вдов и сирот конно-артилерийской батареи, рассчитывая, что мое имя сделает сбор, так как после путешествия я появлюсь в этом концерте в первый раз.

Как только концерт был назначен, все билеты были разобраны. На репетиции оркестром дирижировал капельмейстер Н. После репетиции ко мне подошли члены благотворительного общества, статс-дамы и фрейлины, с величайшими похвалами. Действительно, на репетиции я пела так, что сама была довольна. Но редки бывают такие удары в жизни, какой я испытала вечером в тот же день. Не замечая холода в зале, я жестоко простудилась на репетиции, тем более, что Н, словно нарочно, заставлял меня несколько раз петь «Лесного царя». От этого холода у меня сразу сделался бронхит. Репетиция происходила в Дворянском Собрании. Возвращаясь с репетиции и чувствуя какую-то неловкость в горле, я тут же сказала даме, которая со мной ехала, что с голосом у меня не совсем ладно. «Представьте, говорю я, ведь я в первый раз выступаю после кругосветного путешествия. Какой важный шаг я делаю, зная в то же время, что именно мое имя способствовало главным образом привлечению публики; три года писали обо мне, о моих успехах во время путешествия, я должна бы поэтому явиться публике в полном блеске, и вот неожиданная простуда становится препятствием, чувствую, что голос у меня садится и садится». Приехав в день концерта в Дворянское Собрание, я узнала, что концерт будет удостоен посещением Высочайших особ; прислано было распоряжение не начинать концерт до их приезда. Подбегает ко мне распорядитель, артиллерийский полковник и предлагает руку, чтобы вывести меня на эстраду. После увертюры я должна была с оркестром петь «Лесного царя». Я говорю: «Постойте немного, дайте попробовать голос». Пробую. Ни единой ноты нет! Я объясняю ему в чем дело. «Это всегда говорят так пред началом концерта», — возражает он. Выхожу на эстраду. Посыпались венки, цветы! Я же чувствую, что совершенно без голоса, чувствую даже боль! Во всю мою артистическую жизнь я не испытывала такого критического состояния как в этот раз! Это был момент близкий к помешательству. Начинаю петь и чувствую, что голос мой совершенно без всякого звука, как бы совершенно пропал! Пою и думаю, что если голос у меня оборвется, то я просто извинюсь перед публикой и уеду; но голос не обрывался, и я кончила балладу совершенно матовым звуком.