– Вы что, действительно спали на посту?

Павел проговорил хмуро:

– Я в теплой постели с большим трудом засыпаю. Как бы я спал, стоя на семи ветрах?..

Лейтенант с минуту смотрел в лицо Павлу, потом поднялся, приоткрыл дверь, крикнул:

– Старший сержант Харрасов!

Харрасов вошел, уперся тяжелым взглядом в Павла.

– Харрасов, где спал патрульный? – спросил замполит.

– На вышке.

– Что вы сделали дальше?

– Разбудил его пинком. Снял с поста, разоружил, повел в казарму. На крыльце он поскользнулся и напоролся на штык.

Лицо замполита пошло красными пятнами:

– Какое право вы имели снимать его с поста? Вы что, дежурный по роте?

– Никак нет…

– Рядовой, теперь вы расскажите, как было дело?

Павел, глядя прямо в нагло ухмыляющуюся рожу Харрасова, медленно заговорил:

– С пяти до семи я работал по включению. Придя с боевой работы, я должен был достоять свою смену. Поднявшись на вышку, я встал в будке, и стоял там до тех пор, пока там не появился Харрасов. Я ничего такого не делал, потому и не обратил внимания, что кто-то лезет на вышку. Харрасов вошел в будку, сразу же схватил карабин и ударил меня в лицо кулаком. Штыком он меня ткнул возле тумбочки дневального, когда я уже снял полушубок. Это легко проверить, в полушубке нет дыры.

– С-салабон… – тихо прошипел Харрасов. – Тебя же не было видно в будке. Ты сидел на полу и спал…

– Харрасов, – вкрадчиво заговорил замполит, – спал патрульный, или еще что делал, вам никто не давал права бить его по лицу, и, тем более, колоть его штыком. Свободны!

Харрасов повернулся и вышел.

Потом было два месяца кошмара. Будто и не было удара кулаком в лицо и штыкового в бок; Харрасов ходил дежурным по роте, ходил в самоволки, иногда приползал из самоволок на карачках в прямом смысле. А Павлу даже спать не давали, хоть и был он единственным оператором высотомера, и иногда по шестнадцать часов в сутки работал за экраном. То прошел не так, то сел не туда и не вовремя. Долбежка ломом в выгребной яме уборной чередовалась с чисткой картошки и мытьем полов. Все это само по себе не трудно, но почему-то это надо было делать по ночам.

Если Павел случайно встречался с Харрасовым, он обычно шел навстречу как бы не замечая его, и лишь поравнявшись, вдруг резко замахивался кулаком, и рявкал что-то матерное. Павел никак не мог с собой справиться, руки, будто сами собой вскидывались и заслоняли лицо. Такого с ним никогда не бывало, обычно он на подобный жест автоматически принимал боевую стойку. Павел тоскливо думал: – "Мразь такая… Из-за того, что его баба ему чего-то наплела, ударил в лицо, пырнул штыком, заявил, что Павел спал на посту, и еще обиженного из себя корчит. Видите ли, Павел нажа-аловался… Всего лишь замполит спросил, Павел ответил, что вовсе не спал на посту".

Особенно допекал Павла Голынский, мелкий холуй. Каждый день с серьезной физиономией спрашивал, если Павлу вставить между ляжек спичку, загорится она, или нет? Деревенский придурок никак не мог понять, что сала в Павле нет ни капли, и упорно считал его всего лишь толстяком. Весенний призыв дистанцировался от травли Павла, кроме Голынского, видимо потому, что был разобщен и ослаблен; в нем было примерно поровну, таджики, узбеки и русские. Все три компании никак не могли скорешиться и давать отпор. Из-за этого Голынский однажды и нарвался. Дело было в субботу, старички во главе с Харрасовым подались в самоволку, даже дежурным по роте был сержант из осеннего призыва. Павел встал в строй на вечернюю поверку, его кто-то толкнул, и он нечаянно наступил на ногу Голынскому. Ощерясь, Голынский вдруг принялся тыкать его в лицо даже не кулаком, а щепотью. Павел оторопел и пропустил тычок в губы и горло. Это его привело в такое бешенство, что он тихо сказал:

– Сегодня после отбоя я тебя буду бить…

Голынский расплылся в гаденькой ухмылочке, но ничего не успел сказать, появился дежурный по роте со списком. Проведя перекличку и "не заметив", что одиннадцать человек отсутствуют, скомандовал "отбой". Павел прошел к своей койке, успел снять гимнастерку, когда дежурный исчез из поля зрения. Не спеша, подойдя к Голынскому, Павел поглядел ему в лицо, на нем опять расплылась гаденькая ухмылочка, так и вещающая: – "Ну что ты мне сделаешь? Трус и салабон…" Павел применил штучку, действующую убойно на уличных драчунов; чуть присев, крутанулся, резко махнув кулаком от себя, и так засадил Голынскому кулаком по животу, что одним ударом поразил и печень, и солнечное сплетение. Голынский уже без сознания валился, как сноп мордой в пол, а Павел еще успел добавить ему коленом по физиономии. Все произошло так быстро, что никто не успел ничего заметить, обернулись только на грохот упавшего тела. Павел плюнул, прошипел:

– Рановато этот придурок в деды записался… – и пошел к своей койке.

Из призыва Голынского никто не полез заступаться за него. Потом Павел успел тысячу раз пожалеть, что ударил его. С этого дня Голынский стал буквально лебезить перед Павлом, разве что в задницу не целовал. Потом-то Павел немного примирился с таким положением, когда Голынского назначили поваром. Павел без всяких просьб начал получать и борщ погуще, и второе с большим количеством кусочков мяса.

У этого инцидента случился и еще один побочный эффект; в Павле вдруг заново распрямился боец. Исчез гнетущий страх перед бандой очумевших от безнаказанности парней. В апреле его, наконец, снова начали назначать в наряд патрульным. "Деды" уже в наряды не ходили, так что Павлу предстояло стоять патрульным в паре с Лауком. Они договорились, что Павел отстоит весь день, потому как днем чаще всего включался высотомер. Включение – дело святое, на это время рота могла обойтись и без патрульного.

Второй раз Павел сбегал по включению уже после обеда. Станции проработали часа два. Выключив приборы, руки Павла, помимо его воли, вдруг выдвинули нижний ящик ЗИПа. В крайней ячейке лежал свернутый кусок белой ткани на подворотнички. Вытащив ткань, Павел выгреб пригоршню мелких радиоламп. Под лампами лежали шесть патронов, тускло отсвечивая медью рубашек пуль. Острые рыльца пуль уткнулись в один угол ячейки. Еще в карантине, перед присягой, оказавшись на стрельбище один у открытого цинка, Павел загреб горсть патронов и сунул себе в карман. Зачем он это сделал, он не знал. Вот и теперь, он не знал, что делает. Вытащив патроны, он сложил их себе в карман. Что ж делать, в роте не было богатых складов, поэтому патрульные гуляли с пустыми карабинами.

Когда Павел шел со станции, в ногах возникла какая-то легкость, но дышать было тяжело, воздуху не хватало. На вышке он оттянул затвор и принялся вдавливать в магазин патроны. Каждый входил с легким костяным клацаньем. Медленно отпуская затвор, он заворожено смотрел, как патрон, вынырнув из магазина, мягко ушел в патронник. Все. Вместе с патроном ушли остатки страха, дыхание успокоилось, внутри, будто все заледенело.

Поставив карабин на предохранитель, Павел стал ждать. Однако пропустил момент, когда Харрасов выбрался из подземелья КП. Сразу от входа начинался ряд тополей, и он тут же скрылся за ними. Павел терпеливо ждал. Без мыслей, без чувств, в каком-то ступоре. Часа через два Харрасов вышел из казармы. У входа тоже росли тополя, и Павел увидел его лишь на пару секунд. Куда он пойдет? Он обошел казарму, и мимо склада направился к проволоке. Павел положил ствол на ограждение вышки, не спеша, установил прицельную планку, и прижался щекой к теплому, скользкому от лака прикладу. Срез пенька мушки подпер полоску воротника. Павел знал, долгая практика стрельбы по рябчикам и косачам не позволит ему промахнуться, да и на стрельбище перед принятием присяги, он многих удивил, выбив тридцать очков из тридцати возможных. Пуля ударит в затылок и сбросит с головы форсисто наглаженную пилотку с кокардой вместо звездочки.

Харрасов шел к забору, а Павел все медлил, что-то мешало надавить на спуск. Лишь механически отмечал увеличение расстояния. Вот перевел мушку на полоску ремня. Теперь пуля должна ударить между лопаток. Павел вел мушку за удаляющейся фигурой. Глаза и руки сами собой совершали привычные действия, но в мозгу, каким-то образом не задевая сознания, текла целая река мыслей и образов, текла сквозь него, помимо него, не задевая его, но каким-то образом действуя на его палец, лежащий на спусковом крючке. Вот Харрасов свернул немного в сторону, прицеливаясь в улицу поселка, мушка уже была у него под ногами, и так прочно прилипла, что казалось, будто он на ней пляшет… Павел знал, что если и сейчас нажмет на спуск, то не промахнется. Вот крошечная зеленая фигурка свернула за дом и исчезла. Павел выпустил воздух из легких, медленно опустил приклад карабина к ноге. Он задыхался. Похоже, он не дышал все это время, пока Харрасов шел через пустошь.