— И у тебя тоже? Ты хоть пьешь отвар, про который Лисица сказывал?
— Не помогает… — обронил Чечуля, и слабо поежился. — Лисица еще сказывал, что отвар этот с осени надо пить, тогда хворь не возьмет…
— Ладно, вели трубить общий сбор…
Чечуля сунулся в избу, что-то выкрикнул. Вскоре оттуда выскочил дружинник, с огромным турьим рогом, приложил его к губам — рог хрипло заревел. Из изб выскочили дружинники, быстро разобрались в боевой порядок; с копьями, с луками в налучьях, с мечами у поясов, вот только было их чуть больше сотни. Серик спросил у Чечули:
— Сколько людей на охоте?
Чечуля коротко бросил:
— Четыре тройки…
— Та-ак… Остальные што, отлеживаются?
— Отлеживаются…
Серик обратился к строю:
— Молодцы! А теперь снимайте оружие и доспехи, да волоките сюда хворых.
Больные дружинники слабо упирались, вяло упрашивали:
— Да оставьте, братцы, мы полежим, авось, и полегчает…
Когда собрались все, Серик оглядел дружинников; надо же, как хворь озлилась, у некоторых и ноги распухать начали. Три дня назад они еще могли сапоги надеть, а теперь просто, шкурами ноги обмотали. Он наклонился к туше изюбра, срезал ножом шмат мяса, показал его всем, и принялся отрезать по кусочку, класть в рот и старательно жевать. Дружина оторопело наблюдала за ним. Доев мясо, Серик приказал:
— Всем отрезать по шмату, и тут же, у меня на глазах съесть! — дружинники мялись, переглядывались, но никто не двинулся. Серик медленно выговорил: — Это первейшее средство от хвори: в три-пять дней отступит… — опять никто не двинулся, но на Серика уже поглядывали с испугом, тогда он выдернул лук из налучья, натянул тетиву, наложил стрелу, и медленно выговорил: — На што мне смотреть, как вы тут медленно дохнете? Я буду убивать по одному, начну с самых хворых, пока остальные не начнут есть сырое мясо!
Он выбрал в строю самого хворого, которого с двух сторон поддерживали товарищи, и медленно потянул тетиву. Откуда-то сбоку заполошно вскрикнул Лисица:
— Погоди, Серик! — он подбежал к туше, махом откромсал шмат мяса, подбежал к хворому, которого Серик держал на наконечнике, отрезал кусочек мяса, и сунул его в рот хворому, проговорил: — Ты ж знаешь Серика — пристрелит не задумываясь…
Хворый начал вяло жевать, Лисица отрезал еще кусочек, сунул себе в рот, проговорил:
— Вот, видишь, я тоже ем — а меня ведь хворь пока обошла…
Лисица как всегда верно сыграл. Здоровые подтолкнули больных, те в очередь потянулись к туше. Некоторые хитрили, отрезали уж по вовсе крохотному кусочку, но Серик грозно хмыкал, и скрипел тетивой. Нерадивый поспешно бормотал:
— Косточка попалась… — и отрезал кусок побольше, тем более что под булатной сталью мерзлое мясо подавалось не хуже чем парное.
Изюбра хватило на три дня. На третий день многие хворые начали выходить из изб, подышать свежим воздухом, и когда охотники приволокли сохатого, уже без Серикова понукания каждый откромсал по шмату мяса, и не чинясь сжевали.
Весна приближалась. Пшено кончилось, так что перешли на одно мясо. А поскольку сохатые и изюбры попадались все реже, то все чаще приходилось есть коней. Правда, дружинники предпочитали поголодать, но Серик особо долгие голодовки пресекал; он никак не мог позволить, чтобы люди теряли силы, да и отступившая хворь может снова навалиться. Хоть у него у самого слезы на глаза наворачивались, когда очередного коня вели на убой, и конь сам это отчетливо понимал, обводил людей жалобным взором, как бы вопрошая: — "Люди, я ж не виноват ни в чем?"
Глава 11
Шарап вышел на середину ручья, потопал; лед был прочный, не потрескивал уже под ногами. С берега Батута нетерпеливо спросил:
— Ну как, выдержит?
Шарап еще разок топнул, протянул нерешительно:
— Вроде особых морозов еще не было… Коня может не выдержать.
— А если коней в поводу?.. — не унимался Батута.
— В поводу, в поводу… Конь провалится — пешком на Киев побежишь?
Звяга рассудительно проговорил:
— Над бродом пойдем, там коню едва по брюхо будет… Вытащим как-нибудь…
Все трое пошли в избу, волхв как раз накрывал на стол к ужину. Шарап проговорил:
— Завтра поутру уходим…
— Што, лед уже крепок? — спросил волхв, и тут же добавил: — В ночь мороз ударит, так што к утру лед и коня выдержит… — и пошел из избы.
Звяга спросил:
— Куда эт ты, а ужинать?..
Но волхв молча захлопнул дверь. Звяга пожал плечами и сел к столу. Батута уныло оглядел яства, проговорил:
— Столько времени без работы сижу тут с вами, да еще хорошего человека объедаю…
Звяга изумленно приподнял брови:
— Эт, кого мы тут объедаем? По осени двух оленей завалили, третьего дня сохатого… Да Чурило тут всю зиму мясом объедаться будет!
— Все равно, — Батута махнул рукой, — стыд и позор…
Отворилась дверь, и вошел волхв со жбаном под мышкой.
Звяга насмешливо проговорил:
— Чурило, ты ж еще месяц назад сказывал, что меды кончились?..
— Ты, Звяга, не подкусывай, будто я жадничаю для вас медов — это уже молодой поспел… На прощанье пображничаем, а то ведь не увидимся боле… Такая жизнь в одночасье рухнула…
Всем стало грустно, а потому молча наблюдали, как Чурило разливает ковшиком духмяный мед по чашам. Подняв чашу, он оглядел честную компанию, сказал:
— Ну, чтоб дорога скатертью… — и одним духом опорожнил чашу.
После чего принялись за яства. Каждое блюдо провожали чашей меду, и следующее встречали тоже чашей, так что к концу ужина Чурила в глазах у Шарапа уже двоился. А, судя по тому, что Звяга то и дело подхохатывал, сам Шарап в его глазах видать уже троился. Решили, еще по чаше — и хватит. Потом подумали, что если еще по чаше — хуже не будет. Малость подзабыли, что молодой мед любого богатыря шутя с ног валит. Проснулся Шарап почему-то на сеновале, укутанный звериными шкурами, так что не замерз. С морозами они переселились в избу, да видать хмельная башка вдруг о лете вспомнила. На удивление, Шарап чувствовал себя отлично; ни голова не болела, ни мутило с опохмелу. Видать свежий воздух вымел хмель из тела. Сползя с сеновала, он потянулся, оглядываясь; да-а, морозец знатный стоит. Уже рассвело, дуб превратился в огромную серебряную драгоценность — столько на его ветвях скопилось инея. Шарап прошел в избу, потянул носом; было жарко, в душном воздухе висел кислый перегар. Да-а… В какую гадость превращается выпитое добро… Он распахнул дверь. Первым начал ежиться и шевелиться разметавшийся на широкой лавке Батута. Спавший на лежанке у печи Звяга, только потеснее прижался к теплому печному боку. А волхв и вовсе спал на печи. Наконец Батута открыл глаза, сел на лавке, передернул массивными плечами, спросил хмуро:
— Ты чего дверь расхлебенил?..
— Хватит ночевать, пора и честь знать…
Батута обхватил голову руками, тяжко выдохнул:
— О-хо-о-хо-о… Сроду так не напивался… Свяжешься с татями, и привычки ихние переймешь…
Шарап ухмыльнулся, добродушно проворчал:
— Щас на ветерке и морозце живенько похмелье вылетит…
Звяга поднялся с лежанки, похрустел косточками, сказал:
— А пойду-ка я на Сериков манер похмелье выгонять… — и, сбросив в избе портки с рубахой, выскочил голышом на мороз. Вскоре вернулся, раскрасневшийся, бодрый, веселый. Кряхтя слез с печи волхв, спросил:
— Завтракать будете?
Шарап пожал плечами:
— А как же? На улице мороз, путь долгий…
Батута вяло поморщился:
— Я не хочу, мутит чего-то…
Шарап строго выговорил:
— А замерзнешь, кто нянькаться с тобой будет?
Звяга с Шарапом уплетали остатки вчерашнего пира за обе щеки, Батута жевал через силу. Пока седлали коней, волхв собрал немного нехитрой снеди в дорогу, принес из погреба небольшой жбан меду; в дороге, особенно зимой, незаменимая вещь.
Всадники уже скрылись за деревьями, а волхв все стоял под дубом и смотрел им вслед. Уходил огромный кусок его жизни, уходил навсегда, да и жизнь уходила. Возьмут силу на Киеве папежники, и достанут его тут ярые ревнители веры; отрекайся, не отрекайся — все одно сожгут на костре. Тоже, что ли, податься в Северские земли?..