— Знамя! — заорал Серик, и кинулся сквозь строй вперед.
Строй уже переступил через своих павших, павших печенегов, и мерно шагал по полю, сметая остатки сопротивления. Ратай и Щербак были живы; откинув личины, они весело скалились, помахивая мечами. Копья их, видать, поломались в давке. Серик проскочил меж ними, и выбежал в поле. Сзади послышался отчаянный крик Ратая:
— Серик, ку-уда?! А ну вернись!
Но Серик уже бежал к рослому коню, стоящему неподалеку, его поводья мертвой хваткой держал убитый воин. Не мешкая, Серик мечом отсек поводья, вскочил в седло и помчался за мелькающим уже далеко впереди знаменем. А княжья дружина уже рассыпалась изгоном, и деловито разбирала арканы, побросав мечи в ножны.
То ли у Серика конь был лучше, то ли доспех легче, но расстояние между ним и знаменем быстро сокращалось. Вскоре он разглядел, сквозь мельтешение разрозненных пешцов и всадников, что скачут двое, оба в латах, у одного знамя уперто древком в стремя, у другого — длинное и тяжелое копье. Кто-то кинулся Серику наперерез. Не останавливаясь, он взмахнул мечом, привстав на стременах, но воин закрылся щитом, и Серик бить в щит не стал, а рубанул по опущенному вниз мечу, и вышиб его из руки. Помчался дальше. Наконец настиг, уже у самого леса. Воин с копьем остановился, развернул коня, уставил копье и дал шпоры. Серик пожалел, что у него нет щита. Тяжко ему придется, если он в первой же сшибке не выбьет копье из рук печенега. Он скакал, выпрямившись в седле, и, казалось, внимания не обращал на направленное ему в грудь копье. В последнее мгновение резко подогнул левую ногу и нырнул за конскую шею, но тут же выпрямился и рубанул по копью, махом отрубив его у самой руки воина. Знаменосец и не думал останавливаться, мельтешил впереди. Серик не раздумывая, помчался за ним, настиг, ухватился за древко, рванул, рубанул мечом знаменосца. Тот древка не отпускал, отмахивался от меча левой рукой в латной рукавице, напрочь забыв о собственном мече, висевшем у бедра. Серик напрягся, рванул древко, и знамя оказалось у него в руке. Он замахнулся мечом и тут разглядел совсем юное, перепуганное лицо. Шлем у знаменосца был без личины. Серик опустил меч, резко рванул поводья, разворачивая коня, и тут увидел, как к тому воину, с которым Серик только что сшибся, подскакали несколько всадников, воин перескочил на свежего коня, и все они припустили прочь. Серик в сердцах плюнул. Вот кого надо было брать, а не глупое знамя; это ж печенежский воевода, не иначе! Но было поздно, и он шагом поехал к своей сотне. Дружинники куда-то гнали пленных, на краю леса уже пылали костры — кашевары готовили ужин. Воины разбирали павших. Раненых относили к отдельным кострам, тут же суетились лекари.
Щербак с Ратаем тащили раненого печенега. Щербак крикнул:
— Все ж таки добыл знамя!.. Вот князь тебе этим же самым знаменем, да пониже спины, за то, что строй покинул…
Серик подъехал к своим саням, воткнул рядом с ними знамя в снег, привязал коня и побежал помогать разбирать раненых и павших. Общими усилиями раненых собрали еще до сумерек, павших оставили на завтра; подождут, им уже спешить некуда. К тому времени и кулеш подоспел. Расселись. Каждая сотня вокруг своего котла. Хлебали кулеш, перешучивались. Матерые вояки быстро оттаяли, а Серика все еще что-то тянуло изнутри, будто внутри натянута тетива и звенит, звенит…
По кругу пошли большие ковши с горячим медом, густо парящем на морозце, окрепшем к вечеру.
Прихлебывая из ковша, Ратай проговорил:
— Ну, братцы, удивил меня Серик! Это ж надо, Свиюгу переплюнул! Но вот за то, что из строя выскочил, князь его не пожалует…
Откуда-то с другого края послышался голос:
— Ратай, а ты не видел, как он чуть печенежского воеводу не попленил? Вот бы получил выкуп, так выкуп!
Ратай откликнулся:
— Ну, за знамя князь ему не меньше отсыплет… А воевода может быть только княжьим пленником, чтоб без урону рыцарской чести…
Допив мед, разбрелись по саням, завернулись в тулупы. Серик проспал до утра спокойно; видно добрый ковш крепкого меду расслабил тетиву, звеневшую у него весь вечер в груди. По негласному правилу стрельцы стражу не стояли.
Наутро принялись разбирать павших. Кроме вырубленных начисто двух сотен полка левой руки, в других сотнях потери оказались на удивление маленькими — всего десятка полтора убитых. Печенегов полегло много, но половина войска все же бежала. Не такие воины, печенеги, чтобы гнаться за ними, далеко оторвавшись от своей пехоты, потому князь решил их и не преследовать. Долго пришлось отделять христиан от многобожников. В княжьей дружине тоже не все были христианами. К вечеру отделили. Живые многобожники сложили огромный костер из бревен, нарубленных в ближайшем лесу, на него снесли убитых. Христиане в это время копали братскую могилу, отогрев землю кострами. Христиан полагалось хоронить на третий день, а многобожники запалили костер к ночи, и всю ночь пили у костра брагу, ели припасы, оставив лишь впроголодь на обратный путь. Серик справлял тризну со всеми, в то время как христиане мирно храпели в санях. Чуть ли не половина княжеского войска были многобожниками, к удивлению Серика. Он-то раньше считал, что уж если князь крещеный, то своим дружинникам он просто обязан приказать креститься.
Лишь на четвертый день, справив поминки по павшим христианам, князь приказал построиться дружине. Идя вдоль строя, он награждал отличившихся; кому хороший меч, кому богатый доспех, кому и кошель с серебром. Подойдя к Серику, усмехнулся, спросил:
— А с тобой что делать, Серик? В первом наскоке — дюжину положил, да с полдюжины пешцов… Опять же, из строя выскочил. А за это не жалуют, а наоборот… Опять же, знамя захватил… Чуть печенежского воеводу не пленил… Ладно, за знамя, да за храбрость и искусство в стрельбе, жалую тебе кошель золота!
Серик спрятал руки за спину, тихонько промямлил:
— Боярство бы мне, вместо золота…
— Эк, хватил! Был бы ты моим дружинником — и разговору бы не было. Бояре у меня сотниками служат. А какой из тебя сотник? Тебе и до десятника лет за десять не добраться. Порядка не знаешь, из строя выскакиваешь… Бери кошель! А то передумаю…
Серик протянул руку, взял тяжелый кошель, тяжко вздохнул.
Князь с любопытством спросил:
— А чего это тебе боярство-то понадобилось?
— Купеческая дочка… — тихонько вымолвил Серик.
Князь присвистнул:
— И, поди, не последнего купца?..
— Реута… — еще тише обронил Серик.
— Ничего себе! Ну, за такого шустрого, купец и без боярства дочку отдаст…
Ратай хлопнул его по плечу, сказал:
— Не тужись, Серик! Как только придем из похода, беги к купцу и проси дочку. Я слыхал, у купца одни дочери, сыновей нет. Так что, покряхтит, покряхтит, и отдаст дочку. Дело лучше такому шустряку, как ты передать, чем растащить по пяти или шести таким же купцам прохвостам. Да с такой славой, как у тебя, любой купец тебе дочку отдаст!
Назад ехали медленно. Печенеги, издавна поселившиеся в поросье, так и не вылезли из чащоб. Наконец потянулись русские селения. Смерды, прятавшиеся по чащобам при известии о приближении печенежского войска, каким-то образом уже прознали о победе киевлян и выходили к реке, радостными криками приветствовали дружину, славили князя. Князь ехал, как и полагалось, впереди войска в алом корзне. За ним ехала старшая дружина, поснимав полушубки и сверкая доспехами. Жители выносили хлеб-соль, а к хлебу-соли тут же, на берегу, жарились на кострах бычьи туши целиком. Смерды не хуже других знали, как тяжко воевать зимой на Руси, без хорошего куса мяса и миски горячего кулеша. По Днепру поехали быстрее, но на каждой остановке войско ждали уже горящие костры, горячий кулеш, и целиком жареные туши быков и коров, а также бочки браги. Матерые воины шутили, что давно такого развеселого и сытого похода не случалось.
Киев завиднелся на восьмой день пути. Поначалу там ударили в набат, но вскоре разглядели, кто идет, и разлился малиновый перезвон колоколов. Била бедных храмов даже не решились нарушить эту гармонию. Народ высыпал из ворот на берег. В воротах так теснились, что множество горожан спускалось со стен на веревках. Когда князь въехал на берег, народ так заорал, что навсегда перепугали всех ворон; среди криков карканья их слышно не было, и, казалось, они снялись бесшумно и унеслись куда-то за Днепр.